Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

левее.

      Пока значительно меньше ленинского.

      На будущем параде, видимо, станет вровень.

      По размеру кумач держит зрелище в напряжении.

      Однако есть из живых существ те, кто не подвержен общей эйфории.

      Хотя и не состоят в оппозиции.

      Это голуби и галки.

      Летают себе где хотят.

      И – как им только на ум взбредет.

      Вон какой-то, видимо голубенок, спикировал кому-то на голову.

      Смех – сдержанный. Праздничный. Значит, ритуальный.

      А колонны тем временем иссякали.

      Оркестр откартавил последние такты.

      Дирижер только теперь понял, как горло соскучилось по пиву.

      Выстроилась очередь в общественный клозет.

      Ильич спит рядом.

      Это определение, конечно, условное.

      В Мавзолее лежит то, что когда-то звалось Лениным.

      А самого – материального – его давно уже нет.

      Даже мозг разъят на неимоверное количество пластинок и законсервирован для потомков.

      Нынешний же Ленин – миф.

      Как тот же Есенин, который, по дурочке, вздернул себя к потолку «Инглетера».

      Но Есенин – в земле.

      Медленно, но верно превращается в прах.

      А Ленина можно видеть воочию.

      Хоть каждый день.

      Говорят, один сумасшедший приходит к Мавзолею и, приложив ухо к мрамору, вроде говорит с вождем по телефону.

      – Ну как ты там, Ильич?

      Тот – по разумению дурака – ему отвечает.

      И этот неизменно говорит:

      – Ну не беспокойся. Сталин все думает как надо. Поэтому спи себе и видь наше коммунистическое будущее.

      Наверно, из-за этой фразы его отсюда не гонят.

      Однако пора.

      Тоже «побеседовать» с Ильичом.

      Если получится, то один на один.

      Хотя о чем говорить, он уже не знает.

      21

      Апрель дотлевал еще кое-где сохранившейся прошлогодней листвою, ночные прихолоды сменились почти летней дневной жарой, и зелень, уже сугубо нынешняя, откровенно и настойчиво дерзала, как на земле, так и на деревьях.

      А в душной прокуренной комнате, где на окне, едва ожившая, пыталась обрести свободу перезимовавшая муха, голоса, перебивая друг друга, пытались вогнать себя хоть в какую-то обойму логики.

      – Как можно?.. – вопрошал Зиновьев, всякий раз не уводя речь дальше этого знака препинания, может, подчеркивающего собственную сутулость, усугубленную межреберной невралгией, или его повергало в это та непостижимая уму затеянность Сталина, что сейчас не сходит с хоть сколько-то способных на поперечное слово уст.

      Каменев изобразив из себя мыслителя, молчал.

      А может, он мыслителем и был, ибо в его руках толстенился том, на котором было написано «Афоризмы на каждый день».

      И это был его новый бзык – попробовать проводить день по выбранному с утра афоризму.

      Сегодня он живет под властью такой мудрости: «Слово, сказанное невпопад, это камень, брошенный в собственный огород».

      Потому он так неразговорчив.

      Хотя ему есть что сказать.

      И главное, – как.

      Но нынче пусть резвятся другие.

      – Наш народ всеяден, как свинья, – начал Троцкий. –