Бульвар Ностальгия. Владимир Савич

Скандально мажорными и

      уныло минорными. Но неизменным было одно – мое стремление к новизне. Рок

      я поменял на джаз, джаз – на джаз-рок. Кроме этого я менял адреса, места

      учебы и работы, длину волос и ширину брюк. В конце концов, я поменял

      континенты!

      Сегодня, вдалеке от тех мест, где я был юн, независим и свеж, меня уже

      никто, Боже мой, никто не называет лоботрясом и не нанимает мне

      музыкальных репетиторов. Как жаль!

      Теперь я, старый, нудный и помятый жизнью человек, кричу малолетним

      детям «лоботряс, обормот, обалдуй» и кое-что из французской ненормативной

      лексики.

      Несмотря на это, дети растут. И растут стремительно. Кажется, только вчера

      дочь училась называть меня «папой», а вот уже лежит передо мной её письмо к

      Санта-Клаусу: «Милый Санта-Клаус, подари мне, пожалуйста, на Рождество

      настоящее пианино».

      «Это же в какие деньги выльется мне эта просьба?», – думаю я, засовывая

      письмо в карман.

      Я уныло хожу с этим посланием по музыкальным магазинам. Любуюсь

      грациозными «Ямахами», важными «Болдуинами» и задерживаю дыхание у

      непревзойденных «Стейнвейев». Большие и важные, с поднятыми крышками,

      они напоминают огромных диковинных птиц, взмахнувших крыльями. Но с той

      жалкой мелочью, что звенит в моем кармане, все это черно-белое изящество

      дерева, кости и металла, увы, не про меня. Чужой на этом празднике

      музыкального совершенства, я разворачиваю свои башмаки и спешу в

      спасительные магазины вторых рук, на кладбища отслуживших свой век

      вещей. Долго и безуспешно брожу я среди неуклюжих комодов и «модных

      мебелей» минувших эпох и стилей, пока не натыкаюсь на то, что ищу.

      Пианино стояло в дальнем углу магазина. Солнечный пыльный луч,

      пробившийся из маленького зарешеченного окна, безмятежно покоился на его

      матовой поверхности. Пробравшись сквозь баррикады буфетов, столов,

      диванов, я оказался у инструмента и, пораженный, замер. Боже праведный,

      передо мной стояло мое пианино! Осторожно и ласково провел я пальцем по

      прожженному «до» малой октавы и, ни минуты не колеблясь, отдал задаток. На

      следующее утро светло-песочный «Красный Октябрь» перекочевал в мой дом.

      Три дня «пианинный доктор» возился у расстроенного нелегкой жизнью

      инструмента. Три дня вытаскивал он какие-то диковинные ключи, болты и

      деревяшки из своего смешного ридикюля. Три дня что-то натягивал и

      подтягивал, стучал молоточком и прислушивался к гудящим больным

      внутренностям старого пианино. Вволю намучив меня и «Красный Октябрь»,

      «доктор» присел на велюровую банкетку и шопеновским «Ноктюрном»,

      который когда-то давным-давно играла девочка с труднопроизносимой

      фамилией, вернул инструмент к жизни.

      Мастер ушел, а я вместе с дочерью, более покладистой, чем её отец (сумевший

      избежать штормов мажорных гамм и штилей