Жизнь волшебника. Александр Гордеев

что-то

      сквозь глазок, протаянный дыханием на окне. Огарыш и сам неожиданно для себя смотрит через

      этот его волшебный глазок. Как раз в эти минуты над сопкой поднимается солнце, в которое,

      возможно, от сегодняшней ночной пороши, будто добавлены белила, и солнце всходит плоским, но

      17

      мягким и молочно-розовым блином. «А ведь Ромка-то едет тут впервые», – вдруг осознаёт

      Огарыш, чувствуя теперь даже неловкость за свое ворчание утром. Как будто сам не был таким,

      будто сам валенок не драл. Тоже всё на лыжах да на лыжах (эх, а лыжи-то были самодельными –

      берёзовые, нынешние заводские куда лучше, наверное) и летом тоже, как было нынче и с Ромкой,

      всё на речке да на речке. Так что всё тут законно. Пусть бегает, пока можно. Года через два это

      само собой в другое русло перейдёт: сначала вместе с другой ребятней будет кислицу серпом на

      полях вырубать или крапивные веники для колхозных животин готовить, а там, через годок,

      глядишь, и кошары чистить возьмётся… В колхозе иначе и не бывает.

      Дорога до города не длинна, но Ромку, несмотря на его оживлённость, укачивает. Прислонив

      голову к отцовскому плечу, он пытается сонно смотреть вперёд. Всё, что находится далеко

      впереди: заснеженные кусты, склон близкой сопки, обочина дороги – всё кажется неподвижным, но

      ближе всё это неподвижное вдруг срывается, превращаясь вместе с дорогой в какой-то жидкий

      поток, гулко всасываемый автобусом. Хорошо, тепло и уютно наблюдать за ним…

      Михаил, почувствовав, как сын полностью расслабился, уйдя в сон, приобнимает его, чтобы он

      не стукнулся о хромированную трубку впереди. На душе хорошо: завывающий автобус тащится на

      склон, так что от мотора по автобусу идёт более густой поток тепла, а Ромка уютно сопит под

      мышкой. «Ну да ничего, что едешь тут впервые, – размышляет Огарыш, – успеешь ещё,

      наездишься, наглядишься на эту дорогу, жизнь-то у тебя длинная». Ромку он воспитывает

      намеренно строго, стараясь ласками не осыпать и попусту не жалеть. Ведь если быть к нему более

      ласковым, чем другие отцы к своим чадам, так Ромка потом когда-нибудь, когда ему всё откроется,

      будет думать, что его специально жалели и задабривали, что ли… Теперь Огарышу даже странно,

      что когда-то он намеренно пытался держать себя с ним так, «как будто это твой сын и есть».

      Сейчас невозможно представить обратное: то, что это сын не его, тем более что давно уже

      Огарыш замечает в Ромке свои привычки. Поначалу даже дивился этому, считая, что привычки

      передаются только по крови, а вот, оказывается, и не только. Удивлялся он когда-то и

      возникающему в себе чувству отцовства, полагая, что чувство это рождается от продолжения

      крови, что отцовство завязывается самим зачатием, а для него, оказывается, и самого ребёнка

      хватает. Впрочем, этим открытиям уже много лет – Огарышу давно уже привычно, что у него есть

      сын. Сын да и сын: чего тут такого?