Молодой Бояркин. Александр Гордеев

где смолкла музыка, и чувствовал себя уже освобожденным от всего. Сейчас на корабле

      так же, как после ухода других, понемногу успокоятся и, уткнувшись в телевизор, обо всем

      забудут. Да и как иначе? Так и должно быть. Сегодня у них отдых, а завтра – ремонты,

      политзанятия и все, что положено.

      Манин вдруг тяжело задышал и захлюпал носом.

      – Как же я-то, – пробормотал он, – я же не смогу работать.

      – Ну, хватит! Иди к черту! – оборвал его Николай, вставая. – Еще мне же и жалуешься.

      Многие советовали морду тебе начистить. Твое счастье, что я слишком добрый. Но хоть

      теперь-то ты будь мужиком! Пойми ты, в конце концов, хоть что-нибудь на этом свете. Тебе

      сколько? Тебе ведь уже девятнадцать лет!

      Бояркин миновал продовольственные склады, миновал волейбольные площадки,

      окруженные тополями, где иногда играли с ротой обслуживания, но выиграли всего однажды,

      потому что тренироваться было некогда. Миновал крупнопанельное здание штаба, по

      привычке опасаясь встречи со строгим комбригом и, с улыбкой козырнув караульному, вышел

      за ворота части. Прошел немного и оглянулся. Хотелось запомнить и ворота. Они были

      жестяные, с намалеванными черными якорями, но за ними все было настоящим – теперь уж

      он знал. Знал и то, что пройдут потом годы, но память всегда будет вызывать из той жизни

      какой-нибудь случай, мысль, ощущение. А ночами совсем беспричинно будут приходить

      корабли, товарищи, бегущие волны…

      Улица прибалтийского города показалась в этот раз особенно тесной. Должно быть, в

      человеке существуют семена тысячи ощущений, и в том числе ощущение простора,

      возникающее в том случае, если человек живет в условиях, где его взгляд ничем не

      ограничен. Но если он живет в этих условиях долго, то ощущение может перерасти в

      потребность личности. Взгляд Бояркина, привыкший к шири моря, упирался в дома, в

      башни, в деревья. "Наверное, я подрос", – подумал Николай. Слово "рост" было для него

      словом-символом.

      У отца был брат Михаил, который жил на окраине Елкино. Дядя Миша был хмурым и

      немного желчным человеком. В восемнадцать лет он пошел на войну и вернулся с четырьмя

      орденами и тремя ранениями. Однажды, еще учась в школе, Николай рассматривал его

      награды, документы и заинтересовался медицинской карточкой, заполненной в сорок первом

      году, после первого ранения. В графе "рост" стояло "170 сантиметров", но дядя Миша был

      одного роста с племянником, а значит, на пять сантиметров выше.

      – Нет, тут все правильно – он, – таким я и был, а уж потом, на войне, вытянулся,

      подрос. Но это пустяки в сравнении с тем, насколько тогда я, сопливый пацан, подрос в душе.

      Тут сантиметрами не измеришь.

      Этот разговор Николай вспомнил и переосмыслил лишь на службе в письмах к

      Игорьку Крышину. "Человек подрастает на события, – написал он, – на дождь, на любовь, на

      смерть товарища,