Молодой Бояркин. Александр Гордеев

Николай был счастлив от этого хлопка.

      – Будешь жить у меня, – сказал дядя перед сном, – до службы поучишься в ГПТУ на

      электромонтера. После службы попробуешь поступить еще раз.

      – Хорошо, – не задумываясь, согласился племянник с этой программой.

      Учеба оказалась еще скучней, чем в школе. К тому же в школе был Игорек Крышин и

      другие ребята. А со своими теперешними товарищами Бояркин никак не мог сойтись.

      Большинству из них тоже надо было протянуть до армии. После занятий они бесследно

      растворялись в городе, а на уроках трепались или стреляли из резинок. Самые серьезные

      подремывали или играли в "морской бой", Бояркин, если было совсем скучно, читал газеты,

      для чего в перемены аккуратно складывал их по столбикам и прятал в карманы.

      Больше всего ему нравилась эстетика и сама эстетичка – высокая, длинношеяя, с

      медно-рыжими волосами. Увидев ее, Николай понял, что женщин можно разделить на тех,

      кто умеет ходить и тех, кто не умеет. Говорили, будто у Ольги Михайловны есть муж и сын,

      но Бояркину из-за ее походки не хотелось верить, что она может жить так по-человечески

      просто, как другие.

      Лишь программа эстетики показалась Николаю интересной: музыка, картины, книги,

      рассуждения о виденном и слышанном. Однажды Ольга Михайловна посоветовала сходить в

      музей на юбилейную выставку местного художника Алексеева.

      На выставке Николай стал ходить от картины к картине и смотреть так, как учили. И

      вдруг возле одной он словно приклеился. На картине было разваленное сено, на котором,

      покуривая трубочку, сидел не кто иной, как один елкинский старик – Пима Танин.

      "Заливаешь, как Пима Танин", – говорили в Елкино тому, кому не верили. Но тому, кто не

      хотел ехать на сенокос, обещали: "Там будет Пима Танин". Днем Пима работал плохо,

      увиливал. Его настоящая работа начиналась вечером у костра, когда он рассказывал смешные

      небылицы. Темы подсказывали слушатели, и Пима не отказывался даже от самой

      невероятной. Одно условие было у него – чтобы не смеялись. Если смеются, значит, не верят.

      А не верят, так и рассказывать незачем.

      Обычно слушают его, давятся от смеха, убегают в сторону, чтобы прохохотаться. А

      если кто из пацанов соберется хихикнуть, тот тут же получит подзатыльник от кого-нибудь из

      взрослых мужиков. Но хохоту после этого подзатыльника бывало еще больше – его уже

      ничто не держало, а Пима завернется в телогрейку и заснет. История останется без конца. И

      просить бесполезно.

      Бояркин тоже бывал на сенокосе, тоже слушал Пиму, и теперь у него захватило дух от

      всплывших в памяти запахов костра, сена, конского пота. Он как будто услышал

      пощелкивание сучков в костре, хруст влажной, вечерней травы на зубах у коней,

      неторопливое размеренное кваканье лягушек на недалеком болоте.

      На сене за спиной деда лежал еще парень в красной рубахе. Этот не напоминал

      никого.