Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

ночь прибою.

      – Всем разойтися зараз! – выкрикнул участковый и толпа неохотно расступилась.

      – Господи… – Мать остановилась, прижала ладони к вискам.

      Участковый расталкивал смотрящих баб:

      – Шоб быстро! Идите отсюда! А ну!

      Отец лежал, красные плавки ярко горели на бледно-синем теле.

      – Господи… – Мать подошла, топя туфли в песке.

      Трое местных спасателей распивали поодаль бутылку.

      – Охааа… родненький ты мий… – протянула полная босая баба, подперев пальцем стянутую белым платком щеку.

      Марина подбежала к матери, намертво вцепилась в ее платье.

      – Это он? – тихо спросил участковый, подходя.

      Мать кивнула.

      Следы багра на боку и бедре кто-то уже успел присыпать песком.

      Раскрыв черный планшет и присев на колено, участковый стал медленно писать, шевеля облупившимися губами.

      Мать молча плакала, прижав руки к щекам.

      Марина жадно смотрела на синее неподвижное тело, которое неделю назад смеялось, плавало, пахло потом, сладко покачивало на горячих коленях.

      – Придется в Новороссийск везти, шоб вскрытие сделали. С машиной помогу, – пробормотал участковый, снимая фуражку и вытирая лысоватую голову платком. – А хоронить вы в Москву повезете или здесь?

      Мать молчала, не глядя на него.

      Он пожал широкими плечами:

      – У нас тут кладбище аккуратное…

      Мать молчала, ветер шевелил ее платье и концы бабьих платков.

      Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце…

      – Ну куда, куда ты летишь! – раздраженно шлепнула Марина по своей вельветовой коленке.

      Старательно мучающая клавиши девочка замерла, покосилась на нее.

      – Счет какой?

      – Четыре четверти…

      – А почему ты вальсируешь?

      Девочка опустила непропорционально маленькую голову посмотрела на свои пальцы с обкусанными полумесяцами ногтей.

      – Сыграй сначала.

      Девочка вздохнула, выпрямляя шерстяную спину с лежащими на ней косичками, и начала прелюд снова.

      – Легче… легче… ты же зажатая вся… – нервно стуча каблучками по неровному паркету, Марина подошла к ней, вцепилась в худые плечики и качнула. – Вот, смотри, как статуя… отсюда и звук пишущей машинки…

      Смущенно улыбаясь, девочка качалась в Марининых руках. Красный пионерский галстук трясся на ее плоской груди.

      «Я индюк – красные сопли…» – вспомнила Марина и улыбнулась.

      – Ну, давай по-хорошему. Свободно, ясно, следи за счетом. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…

      Девочка принялась играть, старательно поднимая брови.

      За окном посверкивала частая капель, широкоплечий дворник в ватнике, платке и юбке скалывал с тротуара черный блестящий на солнце лед.

      Прелюд незаметно сбился на вальс.

      – Снова-здорово. Ну что с тобой сегодня, Света? – Марина повернулась к ней: – Метроном