Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

пап, – жадно смотрела Марина на шипящее у ног море, стаскивая панамку с головы.

      Отец, сидящий на песке и занявший рот дышащей тальком пипкой резинового круга, радостно кивал.

      Через минуту Марина визжала в теплом, тягуче накатывающемся прибое, круг трясся у нее подмышками.

      – По грудь войди, не бойся! – кричал уплывающий отец, увозя за собой белые, поднятые ногами взрывы.

      Марина ловила волну руками, чувствуя ее упругое ускользающее тело, пила соленую вкусную воду и громко звала отца назад.

      – Трусиха ты у меня, – смеялся он, бросаясь на горячий песок и тяжело дыша. – Вся в мамочку.

      Марина сидела на краю прибоя, с восторгом чувствуя, как уходящая волна вытягивает из-под нее песок.

      Сгущенное небо вытеснило все прошлое, заставило забыть Москву, подруг, онанизм.

      Утром, сидя под виноградным навесом, они ели яйца с помидорами, пили краснодарский чай и бежали по еще не нагретой солнцем тропинке.

      На диком пляже никого не было. Отец быстро сбрасывал тенниску, парусиновые брюки и, разбежавшись, кидался в воду. Он заплывал далеко, Марина залезала на огромный, всосанный песком камень, чтоб разглядеть мелькающее пятно отцовской головы.

      – Пааааап!

      Сидящие поодаль чайки поднимались от ее крика и с писком начинали кружить.

      Отец махал рукой и плыл назад.

      Часто он утаскивал ее, вдетую в круг, на глубину. Марина повизгивала, шлепая руками по непривычно синей воде, отец отфыркивался, волосы его намертво приклеивались ко лбу…

      На берегу они ели черешню из кулька, пуляя косточками в прибой, потом Марина шла наблюдать за крабами, а отец, обмотав голову полотенцем, читал Хемингуэя.

      Через неделю Марина могла проплыть метров десять, шлепая руками и ногами по воде.

      Еще через неделю отец мыл ее в фанерной душевой под струей нагретой солнцем воды. Голая Марина стояла на деревянной, голубоватой от мыла решетке, в душевой было тесно, отец в своих красных плавках сидел на корточках и тер ее шелковистой мочалкой.

      От него сильно пахло вином, черные глаза весело и устало блестели. За обедом они со старичком выпили бутылку портвейна и съели сковороду жареной камбалы, показавшейся Марине жирной и невкусной.

      – Ты какая в классе по росту? – спросил отец, яростно намыливая мочалку.

      – В классе?

      – Да.

      – Пятая. У нас девочки есть выше.

      Он засмеялся, обнажив свой веселый стальной зуб, и, повернув ее, стал натирать спину:

      – Выросла и не заметил как. Как гриб.

      – Подосиновик?

      – Подберезовик! – громко захохотал отец и, отложив мочалку, принялся водить по ее белой спине руками.

      Пена с легким чмоканьем капала на решетку, сквозь дырки в фанере пробивался знойный полуденный свет.

      – Вот. Спинка чистенькая. А то просолилась… вот так…

      Его руки, легко скользящие в пене, добрались до Марининых ягодиц:

      – Попка тоже просолилась… вот…

      – Попка тоже просолилась, –