Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

отец в ее волосы, хрипло дыша перегаром.

      Тьма шевелилась, смотрела на нее глазами столпившихся в дверях родителей, кто-то шептал в такт отцовским движениям:

      – Шире… шире… шире… шире…

      Она покачивалась на отцовских ногах, ткнувшись лицом в его потное плечо, кровать тоже покачивалась, и подоконник покачивался, и едва различимая люстра, и редкие звезды в окне, и темнота:

      – Сладко-стыдно… сладко-стыдно… сладко-стыдно…

      Вскоре отец дернулся, словно кто-то толкнул его, дрожащие руки сжали Марину:

      – Наааааа…. ммнаааа… мммнааа… мммм…

      Из его скрытых тьмою губ рвалось что-то, плечи тряслись.

      Он снова дернулся.

      Больно и резко вышло из нее горячее и липкое, Марина оказалась на кровати, отец проволок ноги по полу и рухнул на свою койку.

      Марина потрогала промежность. Там было липко и мокро.

      Слабо дыша, отец лежал не шевелясь.

      Замерев, Марина смотрела на скупые очертания люстры и трогала свои липкие бедра. Низ живота немного болел, голова кружилась и хотелось спать.

      Вскоре отец захрапел.

      Марина натянула одеяло и тут же провалилась в яркий большой сон. Ей снилось бесконечное море, по которому можно было спокойно ходить, не проваливаясь. Она шла, шла по синему, теплому и упругому, ветер развевал волосы, было очень хорошо и легко, только слегка болел низ живота. Марина посмотрела туда, разведя ноги. В ее пирожке угнездился краб. Она протянула к нему руку, но он угрожающе раскрыл клешни, еще глубже забрался в розовую щель.

      «Нужна палочка, – подумала Марина. – Без палочки его не выковырнуть…»

      Но вокруг было только море и больше ничего, море на все четыре стороны.

      Она побежала, едва касаясь ногами упругой поверхности, потом подпрыгнула и полетела в надежде, что встречный ветер выдует краба из щели. Ветер со свистом тек через ее тело, раздирая глаза, мешая дышать. Марина развела ноги и свистящая струя ворвалась в пирожок. Краб пятился, прячась, но клешни отлетели. Видя, что он безоружен, Марина попыталась выдернуть его из себя.

      Это оказалось не так просто – скользкий панцирь вжимался в складки гениталий, ножки не давались. Она нажала посильней и панцирь хрустнул, краб обмяк.

      Марина с облегчением вытащила его и бросила вниз. Раздавленный краб бессильно закувыркался, удаляясь, но за ним сверкнула на солнце тончайшая леска, потянувшаяся из гениталий. Марина схватила ее руками, дернула, но та не кончалась, все длилась и длилась, вытягиваясь из Марины и неприятно щекоча. Ветер ослаб, Марина почувствовала, что падает. Леска путалась между ног, море приближалось, снова засвистел в ушах ветер.

      Марина зажмурилась, врезалась в море и проснулась.

      Солнечный луч еще не упал на групповую фотографию смуглолицых моряков, висящую над ее кроватью. Невысвеченные моряки дружно улыбались Марине. В третьем ряду, шестым слева улыбался молодой старичок-пасечник.

      Узкая койка отца была пуста, скомканная простыня сползла на пол, обнажив полосатый матрац.

      Марина сбросила одеяло, спустила ноги и чуть не вскрикнула: боль шевельнулась внизу