Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

между ног. Там было темно, и Марина ничего не разглядела, кроме белой материи и устало движущихся рук.

      Танюш, дай папиросы… – глухо проговорил дядя Володя.

      Отстранившись от двери, Марина прошла по полу и нырнула под одеяло.

      Этой ночью она почти не спала. Сон не успевал охватывать ее, как кровать снова оживала, заставляя сбросить одеяло и на цыпочках красться к двери. Это продолжалось много раз, ветер качал лампочку, ветви стучали, мать стонала, а дядя Володя терся об нее…

      Марина не помнила, как заснула. Ей снился детский сад – ярко, громко. Жирная рассказывает им про Артек, а они слушают, сидя в узкой столовой. Солнце через распахнутые окна освещает длинный стол, накрытый цветастой клеенкой. Клеенка блестит от солнечных лучей, на ней дымятся тарелки с красным борщом.

      Жирная возвышается над ними, солнце играет в ее волосах, брошке, звучный голос заполняет столовую:

      – Артек! Артек, ребята! Артек – это сказка, ставшая былью!

      На правой стене висит большой портрет Ленина, убранный как на праздник – красными бумажными гвоздиками.

      Ленин улыбается Марине и весело говорит, картавя:

      – Агтек, Маиночка, Агтек!

      Марина наклоняется к переливающемуся жировыми блестками борщу, зачерпывает его ложкой, но Жирная вдруг громко кричит:

      – Не смей жрать! Встань! Встань на стол!

      Марина быстро вскарабкивается на стол.

      – Сними трусы! Подними юбку! – кричит Жирная, трясясь от злобы.

      Холодеющими руками Марина поднимает юбку и спускает трусы.

      – Смотрите! Все смотрите! – трясется Жирная и вдруг начинает бить Марину ладонью по лицу. – На! На! На!

      Марина плачет. Ей больно и сладко, невообразимо сладко.

      Все, все, – ребята, девочки, Ленин, уборщицы, воспитательницы, родители, столпившиеся в узкой двери, – все смотрят на нее, она держит юбку, а Жирная бьет своей тяжелой, пахнущей цветами и табаком ладонью:

      – На! На! На! Выше юбку! Выше! Ноги! Ноги разведи!

      Марина разводит дрожащие ноги, и Жирная вдруг больно хватает ее между ног своей сильной когтистой пятерней.

      Марина кричит, но злобный голос перекрикивает ее, врываясь в уши:

      – Стоять! Стоять! Стоять!! Шире ноги! Шире!!

      И все смотрят, молча смотрят, и солнце бьет в глаза – желтое, нестерпимое, дурманяще-грозное…

      Серая «Волга» плавно затормозила, сверкнув приоткрытым треугольным стеклом.

      Марина открыла дверь, встретилась глазами с вопросительным лицом бодрого старичка.

      – Метро «Автозаводская»…

      – Садитесь, – кивнул он, улыбаясь и отворачиваясь.

      Седенькая голова его по уши уходила в темно-коричневую брезентовую куртку.

      Марина села, старичок хрустнул рычагом и помчался, поруливая левой морщинистой рукой. В замызганном салоне пахло бензином и искусственной кожей.

      Машину сильно качало, сиденье скрипело, подбрасывая Марину.

      – Вам само метро нужно? – спросил старичок, откидываясь назад