Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

к лицу.

      Строчки расплылись, бумага, казалось, пахнет мягкими Сашенькиными руками. Чего бы ни касались эти порывистые руки – все потом источало светоносную ауру любви. Марина вспомнила ее податливые, нежно раскрывающиеся губы, неумелый язычок, и горячая волна ожила под сердцем, вспенилась алым гребнем: сегодня Сашенька ночует у нее.

      Прелюд кончился. Ученица вопросительно смотрела на Марину.

      – Уже лучше. Теперь поиграй нашу гамму.

      Марина спрятала листок и вдруг наткнулась на другой – знакомый, но давно считавшийся потерянным.

      – Господи… как это сюда попало…

      Девочка заиграла ми-мажорную гамму.

      Этот листок был совсем другим – аккуратным, надушенным, с бисерным изысканным почерком:

      AVE MARINA

      Среди лесбийских смуглокожих дев

      Сияешь ты, как среди нимф – Венера.

      Феб осенил тебя, любовь тебе пропев,

      Склонилась с трепетом Юнона и Церера.

      Наследница пленительной Сафо,

      Как ты прекрасна, голос твой так звучен.

      Любить тебя, весталочка, легко:

      Твой облик мною наизусть изучен;

      Изучены и губы, и глаза,

      Изгибы рук, прикосновенье пальцев.

      На клиторе твоем блестит слеза…

      Ты прелесть, ангел мой. Скорее мне отдайся…

      Марина усмехнулась и вздохнула. Это писала Нина два года назад…

      Поразительно. Оба стихотворения посвящались ей, в них говорилось в сущности одно и то же, но как далеки они были друг от друга! От неумелого Сашиного исходило тепло искреннего любовного безрассудства, когда при мысли о любимой сердце останавливается в груди, а мир дрожит и рассыпается калейдоскопической зыбью. Второе стихотворение источало холод рассудочного ума, цинично взвешивающего сердечную страсть, отринувшего Случай, как опасность потери своего Эго.

      Спотыкаясь, гамма ползла вверх.

      – Медленней, не спеши. Не бормочи, старайся следить за пальцами.

      Марина спрятала Сашино посвящение, а Нинино разорвала и бросила в корзинку.

      Дворник в юбке, накрошив льда, воткнул мокрый лом в снег и побрел за лопатой.

      Марина посмотрела на часы. Без четверти три.

      – Ну, ладно, Света. К следующему разу приготовишь начисто сонатину и прелюд. А дома… дома…

      Подойдя к пианино, она полистала «Школу».

      – Вот этюд этот разберешь сама. Запомнила?

      – Да…

      – Ну и хорошо.

      Дверь робко приоткрылась, заглянули светлые кудряшки.

      – Проходи, Олег.

      Плоскогрудая Света стала собирать свои ноты в капроновую сумку.

      Олег громко ввалился со щедро расстегнутым портфелем, шмыгая носом, пылая круглыми девичьими щеками. Тупорылые ботинки были мокрыми, низ форменных брюк – тоже. Галстук с крохотным, намертво затянутым узлом съехал набок.

      – Господи, откуда ты? – улыбнулась Марина, кивнув уходящей Свете.

      – А я это… опаздывал… и это… – ответно улыбнулся он, хлюпнув носом.

      Марина поправила ему галстук, чувствуя на расстоянии, как пылает пухленькое красивое лицо.

      Этот двенадцатилетний Адонис нравился