Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

мать затевала с ней музыкальные игры, стуча по басам и по верхам:

      – Здесь мишка косолапый, а здесь птички поют…

      В пять лет Марина уже играла вальсы и этюды Гедике, а в шесть отец уехал по договору на Север, «чтоб Маринку на юга повозить».

      Они остались вдвоем, у матери появились ученики с соседних улиц, печатать она бросила.

      Марина пошла в детский сад – длинный барак, покрашенный синей краской. В нем было много знакомых мальчишек и девчонок, но игры казались скучными, – какие-то праздники, которые репетировали, неинтересные стишки, танцы с глупыми притопами и прихлопами. Мальчишки здесь больше дрались, норовя дернуть за косичку или ущипнуть.

      Дралась и толстая воспитательница, щедро раздавая подзатыльники. Звонкий голос ее гремел по бараку с утра до вечера.

      Зато в детском саду Марина впервые узнала про ЭТО.

      – Давай я тебе покажу, а после ты мне? – шепнул ей на ухо черноглазый, похожий на муравья Жорка и, оглядываясь, двинулся по коридору.

      Смеясь, Марина побежала за ним.

      Они прошли весь коридор, Жорка свернул и, быстро открыв зеленую дверь подсобки, кивнул Марине.

      В тесной темной комнатенке стояли ведра, швабры и метла. Пыльные лучи пробивались сквозь дощатые щели заколоченного окошка.

      Пахло мокрым тряпьем и хлоркой.

      – Дверь-то притяни, – прошептал Жорка и стянул с плеча помочь.

      За гнутую скобу Марина притворила дверь, повернулась к Жорке.

      Синие штаны его упали вниз, он спустил трусики и поднял рубашку:

      – Смотри…

      Большой рахитичный живот со следом резинки и розочкой пупка перетекал в такой же, как и у Марины, бледный треугольник. Но там висели два обтянутых сморщенной кожей ядрышка и торчала коротенькая смуглая палочка.

      – Потрогай, не бойся, – пробормотал он и, неловко переступая, подошел к ней, заслонив собой пыльные лучи.

      Марина робко протянула руку, коснулась чего-то теплого и упругого.

      Придерживая рубашку, Жорка склонил голову.

      Они слабо стукнулись лбами, разглядывая в полумраке торчащую палочку.

      – Это хуй называется. Только ты не говори никому. Это ругательное слово.

      Марина снова потрогала.

      – Теперь ты давай.

      Она быстро подняла платье, стянула трусики.

      Жорка засопел, присел, растопыря ободранные колени:

      – Ты ноги-то раздвинь, не видно…

      Она раздвинула ноги, оступилась и громко задела ведро.

      – Тише ты, – поднял он покрасневшее лицо, просунул шершавую руку и стал ощупывать Марину.

      – А у меня как называется? Писька? – спросила Марина, подергиваясь от щекотки.

      – Пизда, – быстро проговорил он, и крылья ноздрей его дернулись.

      – Тоже ругательное?

      – Ага.

      Молча он трогал ее.

      Солнечный лучик попал Марине в глаз, она зажмурилась.

      Жорка встал, натягивая трусы со штанами:

      – Пошли, а то Жирная узнает. Ты не говори никому,