Фельдмаршал в бубенцах. Книга вторая. Нина Ягольницер

вдруг с досадливым удивлением ощутил где-то глубоко внутри острый укол обиды. Неужели Пеппо завел новых приятелей?

      И пусть мыслишка была пустая, а обида и вовсе ребяческая, но шотландец на миг почувствовал, что прежнее одиночество никуда не исчезло, лишь притупленное наладившимися отношениями с однополчанами.

      Пробормотав что-то невнятно-бранное, Годелот вернулся к письму. Сосредоточиться, впрочем, не удавалось. Из головы не шел портрет Пеппо, так неожиданно обнаруженный вчера среди записей доктора Бениньо. Сюда же примешивалась нотка беспокойства – не заметил ли врач того, что документы были переворошены? Годелот складывал их второпях и запросто мог что-то перепутать… Чего доброго, доктор подумает, что шотландец нарочно рылся в его бумагах.

      Подросток отложил перо и задумался: а ведь, говоря по правде, именно это и нужно было сделать. Едва ли портрет втиснут в подшивку просто из уважения к автору… Наверняка на вощеную зеленую нить нанизано еще немало интересного. Стало быть, нужно снова постараться остаться в кабинете доктора в одиночестве, и уж теперь Годелот будет знать, что искать.

      ***

      Марцино смертельно тосковал на часах. До шести было далеко, Венеция раскалилась под неистовым летним солнцем, а в переулке, где солдат нес свое бдение, воздух замер густой и тягучей массой.

      Денег Марцино так и не добыл, а потому весь мир, от герцогини, сидящей на своих бесполезных грудах золота, и до голубя, вальяжно шагавшего по кромке противоположной крыши, казался солдату ненавистным скопищем насмехающихся над ним ублюдков.

      Слева послышались чеканные шаги – Дюваль обходил дом по периметру. Зрелище долговязой фигуры швейцарца только всколыхнуло раздражение: Шарль Дюваль всегда источал столь лучезарное жизнелюбие, что на его фоне Марцино казался себе еще более закоренелым неудачником. Меж тем швейцарец приблизился и, оглядев пустой переулок, остановился подле однополчанина:

      – Здоро́во. Ну и пекло, а? – лицо Дюваля, смятое жарой, выражало флегматичную покорность судьбе, – я б за кружку холодной воды душу сейчас продал.

      – Отвяжись, Шарль, – пробормотал Марцино, перехватывая мушкет, и снова уставился на голубя, все так же бродившего по краю крыши. Но Дюваль только приподнял брови:

      – Э, приятель, ты чего в штыки-то?

      Марцино в ответ лишь мрачно вздохнул, и швейцарец шагнул чуть ближе:

      – Да на тебе лица нет… Что случилось?

      Марцино поморщился. Откровенничать с Дювалем не хотелось, они никогда не были дружны, но накипевшее раздражение само рвалось наружу.

      – Да Мак-Рорк, пащененок… Попросил у него с утра взаймы. А тот чуть в лицо не рассмеялся.

      Дюваль выглядел озадаченным:

      – Взаймы у Мак-Рорка? А много попросил?

      – Всего-то десять дукатов, – отрезал Марцино и сплюнул.

      Швейцарец широко усмехнулся:

      – Тут и я б не утерпел. Десять дукатов! Вот