Кубок орла. Константин Шильдкрет

такое – по краю пропасти шествуй, а срываться – ни-ни.

      Как только улеглось волнение, атаман собрал круг и рассказал все, о чем слышал у Мазепы.

      Послы от запорожцев и станичники крепко задумались. Сомнения Памфильева невольно передавались им. Вначале все шло толково. Высказывались по одному, не перебивали друг друга, тщательно взвешивая каждую мелочь. Но чем дальше, тем сильнее разгорались страсти. Незаметно образовались враждебные группы людей, появились коноводы. Над лесом повисла ругань. Собралась гроза, сулившая разразиться кровавым дождем.

      – Обманут, – убеждал Памфильев орущих вокруг него станичников. – Мы биться будем, а паны нашими руками жар загребут. По всему видно – продает гетман и Украину и Расею ляхам да шведам.

      В ответ ему кричали:

      – Эва! Обманут! Не на таковских напали!

      – А обманут, не тупы будут топоры наши и Мазепе с панами головы прочь снести.

      – Поздно будет, брателки, – доказывал атаман. – То с одним царем да боярством спор ведем, а там приведется и с царем, и с королями, и с польскими панами на брань идти.

      – И пойдем! Чего нам!

      Произошло то, чего больше всего опасался Мазепа: запорожцы, донцы и станичники передрались и разбились на мелкие враждующие отряды.

      Тяжело было одинаково и сторонникам и врагам Фомы. Не все ли они, как один человек, взлелеяли мечту дождаться Карла XII и идти с ним под началом гетмана воевать московских бояр? Не этой ли думкой жили они больше года? Не потому ли с такой радостью встретили атамана, что ждали услышать от него заветное слово: «Собирайтесь. Время приспело»? И что же оказалось на поверку? Сон. Пустота.

      Как было тут не свихнуться и не запить с великого горя?

      Памфильев переживал трудные дни. Подступали сомнения. А что, ежели он зря замутил станичников? Как быть, если вправду сыщется, что гетман станичникам брат и не напрасно давал в этом клятву? Атаман гнал от себя эти думки, но они не покидали его, продолжали тревожить.

      А станичники между тем распоясывались вовсю. День и ночь они орали пьяные песни, нападали отрядами на отряды, с пьяных глаз грабили друг друга и убивали.

      – Он! Он намутил! – все чаще гремело в лесу. – Мало ли что был лихим атаманом! Был, да весь вышел! Долой его!

      Блуждая по лесу в стороне от недавних товарищей, Фома вспоминал былое. Кручинному взору его представился город Черкасск. Вольница стояла тогда под самым городом и вела жестокий спор: одни, хватаясь за ножи и фузеи, ревели, что надо поверить богатым казакам, давшим обетование идти сообща с ватагой против царевых солдат, другие грозились перебить всех, кто вздумает якшаться с казаками-богатеями, третьи сами не знали, чего им нужно, и сеяли в рядах товарищей раздор и смятение. Памфильев молил, урезонивал, напоминал про стрелецкие бунты, когда Милославский, князь Хованский и Петр Толстой наобещали стрельцам всяких благ и обманули их, как только забрали в свои руки силу. Но его не послушались – самого обозвали Иудой. Спасибо еще удалось бежать, а то не снести бы Памфильеву головы. Правда, после, когда пророчество Фомы