Орлеанская девственница. Философские повести (сборник). Вольтер

им, ждала я друга.

      Как вдруг архиепископу пришла

      Фантазия узнать, как поживает

      Его племянница в глуши полей.

      Дворец он для деревни оставляет

      И… там пленяется красой моей.

      О красота, подарок злобных фей,

      Зачем пронзила ты, к моей досаде,

      Опаснейшей стрелою сердце дяди!

      Он объяснился. Я пыталась тут

      О долге говорить, о чести, сане,

      О незаконности его желаний

      И святости родства. Напрасный труд!

      Он, оскорбляя церковь и природу,

      Мне не давал решительно проходу

      И возражений слушать не желал.

      Ах, заблуждаясь, он предполагал,

      Что, сохранив сердечную свободу,

      Я никого на свете не люблю,

      Он был уверен, что я уступлю

      Его мольбам, его заботам скучным,

      Желаниям упорным и докучным.

      Но ах! когда однажды в сотый раз

      Я пробегала дорогие строки

      И лились слезы у меня из глаз,

      Меня настиг мой опекун жестокий.

      Враждебною рукою он схватил

      Листок, что мне дороже жизни был,

      И, прочитав его, увидел ясно,

      Что я люблю, что я любима страстно.

      Тогда, отравлен ревностью и зол,

      Он сам себя в упрямстве превзошел.

      Он окружил меня продажной дворней;

      Ему сказали про мое дитя.

      Другой отстал бы. Но, напротив, мстя,

      Архиепископ стал еще упорней

      И, превосходством пользуясь своим,

      Сказал: «Уж не со мною ли одним

      Вы щепетильны? Ласки вертопраха,

      Обманщика вам не внушали страха,

      Вы до сих пор тоскуете по ним.

      Так перестаньте же сопротивляться,

      Примите незаслуженную честь.

      Я вас люблю! Вы мне должны отдаться

      Сейчас же, или вас постигнет месть».

      Я, вся в слезах, ему упала в ноги,

      Напоминая о родстве и боге,

      Но в этом виде, к горю моему,

      Еще сильней понравилась ему.

      Он повалил меня, срывая платье.

      Принуждена была на помощь звать я.

      Тогда, любовь на ненависть сменя, –

      О, тяжелее нету оскорбленья! –

      Он бьет рукою по лицу меня.

      Вбегают люди. Дядя без смущенья

      Свои удваивает преступленья.

      Он молвит: «Христиане, вот моя

      Племянница, отныне дщерь злодейства;

      Ее от церкви отлучаю я

      И с нею плод ее прелюбодейства.

      Да покарает господа рука

      Отродье подлого еретика!

      Их проклинаю я, служитель бога.

      Пусть Инквизиция их судит строго».

      То не были слова пустых угроз.

      Едва успев в Милане очутиться,

      Он тотчас Инквизиции донес.

      И вот мой дом – унылая темница,

      Где пленнице, безмолвной от стыда,

      Терзанья – пища, реки слез – вода;

      Подземная тюрьма черна, уныла,

      Обитель смерти, для живых могила!

      Через четыре дня на белый свет

      Меня выводят, но – о, доля злая! –

      Затем лишь, чтоб на плахе, в двадцать лет,

      Сожженная