Чертова кукла. Зинаида Гиппиус

манеры самые деликатные.

      – А ты на него напрасно, он ничего, ни-ни, вежливый, и все так гладко. И костюм на нем такой длинный был, пестрый, ногами даже путался. Другие многие, действительно…

      – Похабничали?

      – Ну… Мне что? Я гляжу да молчу. И все, милая моя, говорят, говорят… Вино в чашках. Чашку не выпьет, в руках держит, говорит-говорит, насилу опрокинет.

      – И все стихами?

      – Всяко. Я не слушаю, свои в уме держу, кабы не забыть. На головах венки из цветов, живые, ну и повяли, потому на проволоках.

      – И ты с венком?

      – Нет. Я не приняла. Ты слушай. Когда это уж достаточно поговорили и поугощались, Юрка вдруг встает и объявил: София, говорит, желает теперь высказать свою причину, почему она отказалась надеть костюм и остается среди всех в своем обыкновенном платье.

      – Так и объявил? Ух ты батюшки! А ты что ж?

      – А я уж знала. Взяла свою чашку, подняла вот так… – Верка подняла стакан с икемом, – ну и сказала…

      – Да что ж ты сказала?

      – Вот забыла, как сказала, – вздохнула Верка. – Вот уж и не сказать теперь так ни за что, хоть убей. С голосом учила. Я между вами, говорю, одна без костюма потому…. потому…

      – Эх, да ну тебя!

      – Потому, мол, что костюм – это… полумера, что ли?..

      Она беспомощно взглянула на Юрулю. Но тот коварно молчал, улыбаясь.

      – Одним словом, постой, – продолжала Верка. – Одним словом, что они все трусы, что желают все… да, освобождения от условий и, кроме того, красоты, а что для этого, – я будто чувствую и знаю, – надо собираться совершенно обнаженно, потому что в теле красота, а не в костюме. И в красоте чистота, и я, мол, одна это понимаю, потому что я вот, чистая девушка, сейчас бы готова на это, но вижу, что они еще не готовы, и сижу в своем платье скромно, а в костюм, однако, наряжаться не согласна, это, мол, только себя обманывать. Не истинная красота.

      Верка проговорила все это одним духом, глядя на Юрулю. Тот покачал головой.

      – Забыла ты, забыла, – сказал он. – Много чепухи наплела. Тогда лучше у тебя вышло.

      Лизочка только руками всплеснула.

      – Батюшки, срам-то какой! И неужели ж они тебя за этакие вещи об выходе не попросили?

      – Ничегошеньки. Я думала не то. Думала скажу – да вдруг они все поснимают. А не то закричат: хвастаешь, так раздевайся, а мы не в бане. Мне же, признаться, не хотелось. Однако, милая моя, ничего подобного, а прямо фурор. За мое здоровье чашками так и хляскают, кричат, что я вернее всех сказала, что выше их понимаю, что они, действительно, не готовы. Говорили-говорили, Морсов в хламиде путается, другой там был, черненький, в коротенькой юбчонке, на кушетке лежит, кричит: мы старые люди, но мы идем к новому! Скандалили довольно.

      – Весело, значит, было?

      – Нет, милая моя, скучища. У меня уж глаза повылезали. Да и они – поговорит один, выпьет, другой об том же начнет. Вот и веселье. Ну, наугощались, конечно. А так чтоб особенного – ничего.

      – Мне было забавно, – сказал Юрий. – Я все на Верку смотрел. Вот важничала, курсистка.

      – Наконец, того – сон меня стал на этой кушетке клонить. А Морс пристает: