Тысяча осеней Якоба де Зута. Дэвид Митчелл

в кофе или тиковое дерево – и обеспечить себе такой доход, что произведет впечатление даже на отца Анны.

      Когда Якоб возвращается на Длинную улицу, Хандзабуро как раз покидает здание Гильдии переводчиков. Якоб заходит в Высокий дом – убрать в сундук драгоценную бумагу. Поколебавшись, вынимает из сундука и кладет в карман веер с планками из древесины павлонии. Затем спешит на Весовой двор – там сегодня взвешивают свинцовые болванки и проверяют на отсутствие посторонних примесей, прежде чем снова разложить по ящикам и опечатать. От жары клонит в сон даже под навесом, но нужно бдительно присматривать за весами, за грузчиками и за ящиками.

      – Как мило, что вы соизволили явиться на свое дежурство! – говорит Петер Фишер.

      Все уже знают, что писарь с выгодой продал ртуть.

      Якоб не может придумать подходящего ответа и молча берет листок с описью товара.

      Переводчик Ёнэкидзу наблюдает под соседним навесом. Работа идет медленно.

      Якоб думает об Анне – старается вспоминать ее настоящую, а не свои наброски в альбоме.

      Загорелые грузчики-японцы отдирают приколоченные гвоздями крышки ящиков.

      «Богатство приближает наше с ней общее будущее, – думает Якоб, – а все-таки пять лет – такой долгий срок…»

      Загорелые грузчики прибивают крышки на место.

      Якоб то и дело достает из кармана часы. Четыре часа дня минуло.

      Еще через какое-то время Хандзабуро без всяких объяснений уходит.

      Без четверти пять Петер Фишер говорит:

      – Двухсотый ящик.

      В одну минуту шестого пожилой торговец падает в обморок от жары.

      Посылают за доктором Маринусом. Якоб принимает решение.

      – Извините меня на минутку? – спрашивает он Фишера.

      Фишер дразняще медленно набивает трубку.

      – А долгая у вас минутка? По меркам Ауэханда одна минута – это пятнадцать-двадцать, Барта – больше часа.

      Якоб стоит неподвижно; его ноги словно колют иголочками.

      – Через десять минут вернусь.

      – Так, значит, ваша «одна» на самом деле «десять». В Пруссии благородный человек говорит то, что думает.

      – Я пойду, – бормочет Якоб (возможно, вслух), – пока не высказал как раз то самое.

      Якоб ждет на оживленном Перекрестке. Мимо снуют работники. Вскоре появляется, прихрамывая, доктор Маринус. Двое переводчиков тащат за ним шкатулку с медицинскими инструментами, чтобы оказать помощь свалившемуся в обморок торговцу. Доктор видит Якоба, но не приветствует. Якоба это устраивает как нельзя лучше. Вонючий дым, выходящий из пищевода в конце эксперимента, излечил его от всякого желания подружиться с Маринусом. После пережитого в тот день унижения он старается избегать барышню Аибагаву: разве может она, да и другие студиозусы, видеть в нем нечто иное, кроме как полуголый аппарат из кишечных трубок и жировых клапанов?

      «Однако шестьсот тридцать шесть кобанов, – думает Якоб, – недурно помогают восстановить самоуважение…»

      Студиозусы