Патриот. Андрей Рубанов

с полудня до вечера – при естественном свете, а затем ещё ночью – под лампами; ей хочется понять, как одно отличается от другого.

      Когда она не работает – она спит, по четырнадцать часов; важнейшая часть её жизни протекает во сне, там происходят разнообразные события, оттуда поступают идеи.

      Однажды она увидела во сне взрослого лохматого мужчину, костлявого, неулыбчивого, длинноносого, похожего на персонажа офортов Гойи, потустороннего, несомого чёрно-белыми вихрями низменных страстей, – а на следующий день встретила его во плоти, в гостях у подруги.

      Знаев хорошо запомнил: миниатюрная, коротко стриженная девушка в цветастой макси-юбке посмотрела на него пристально – слишком пристально, едва не с изумлением; переменилась в лице и опустила глаза.

      Лохматый мужчина, владелец супермаркета, искал дизайнера, способного создать красивую и простую ватную куртку, в просторечии – телогрейку, не отклоняясь при этом от классической формы. Лохматый сверкал глазами, показывал свои дилетантские эскизы, какие-то логотипы, товарные знаки, – безусловно, он был страстно заинтересован в создании телогрейки своей мечты; он размахивал руками, он показывал, на каком расстоянии от горла должна находиться первая пуговица, он яростно оспаривал накладные карманы и хлястик; художница Гера Ворошилова была заинтригована; от подруги они ушли вместе.

      Позже Знаев не поленился изучить упомянутые офорты Франсиско Гойи. «Los caprichos» значило «капризы, прихоти, фантазии». Гравюры средневекового испанца изображали людей-чудовищ, ведьм и ведьмаков, кривых, горбатых, гадливо оскаленных.

      Он спросил подругу, почему она воспринимает его как монстра.

      – Ты не монстр, – ответила серьёзно Гера. – Ты – карикатурный человек.

      – Урод, – подсказал Знаев.

      – В слове «урод» нет ничего оскорбительного. Урод – от слова «уродиться», «родиться». Урод – любой человек, от рождения обладающий редкими качествами. Если на то пошло, я тоже – урод.

      Она тяготела к прямолинейным, простым суждениям, мыслила по-мужски и никогда ни на что не обижалась.

      Его банк, его супермаркет, его долги, его враги, его деньги, квартиры, мотоциклы, судебные иски не интересовали Геру Ворошилову ни в малейшей степени.

      Она ни разу не взяла у него ни копья.

      В её живописи, в абстрактных пятнах и разводах, в прихотливой игре геометрических конструктов, в оранжевых и пепельных наплывах он ровным счётом ничего не понимал. Но сообразил главное: его собственное зрение было примитивным, элементарным; глаз воспринимал только простые цвета, оттенков не различал. Красное видел красным, зелёное – зелёным; оливковый и хаки уже путал. Так же было и в музыке: слух его был хорош, но не абсолютен.

      Иногда, чтоб понять своё место в своём искусстве, надо проникнуть в другие искусства, в случае Знаева – в живопись.

      Много лет он силился проникнуть в искусство театральной игры, но не имел надёжного проводника; в искусство надо входить через любовь, по-другому никак. Чтобы понять театр, надо влюбиться