Студенты. Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

прощайте, доктор, – говорил Шацкий таким тоном, как будто ничего не произошло.

      – Билет я тебе передал? – сухо спросил Корнев.

      – Да; деньги тебе сейчас?

      – После.

      – Это куда? – поинтересовался Шацкий.

      – В оперу…

      – В небеса, в рай, конечно…

      – Да, конечно.

      – По чину?

      – Да, да… – с презрением, скрываясь за дверью, ответил Корнев.

      Карташев пошел его провожать. Они молча дошли до дверей.

      – Это что за букет еще? – угрюмо спросил Корнев.

      – Да эта дурацкая, глупая история.

      Карташев смущенно наскоро рассказал, в чем дело.

      Корнев сосредоточенно выслушал.

      – Я советую тебе действительно поскорее разъехаться с этим господином. Ведь этак не долго и… совсем разменяться.

      – Пустяки!.. Ну, посмотрел на другую жизнь. Я непременно разъедусь, как только получу деньги.

      – Тебе много надо? Завтра я тебе рублей пятнадцать мог бы дать.

      – Я тебе сейчас же, как получу, отдам. Я тогда сейчас же и перееду. Здесь просто клоака.

      – Ну, так я завтра в театр принесу. Прощай… Послушай, ты все-таки не давай себе воли. Что ж это такое? чуть что, драться лезть. Это уж совсем какое-то юнкерство.

      – Да с ним совсем с толку собьешься. Язвит, бестактный, бесцеремонный.

      – А когда захочет, может другим быть. Ну, прощай.

      Карташев возвратился в комнату спокойный, скучный и задумчивый. Не было больше ни гнева, ни раздражения; хорошо ли, худо ли, но вышло так, что приходилось сказать ему решительно: конец.

      Шацкий тоже что-то чувствовал и без ломаний, усталый и скучный, раздевался. На другой день они оба не сказали ни слова друг другу, – вечером Шацкий отправился к Бергу, а Карташев в Мариинский театр.

      Сперва он сидел там грустный, равнодушный.

      В антрактах Корнев напевал ему вполголоса арии и твердил:

      – Прекрасная опера…

      – И мне нравится… – после третьего действия заявил Карташев, – обыкновенно новую вещь мне надо раз десять прослушать, прежде чем что-нибудь пойму, а тут как-то я и музыку, и мысль, и, именно через мысль, музыку понимаю… Танец цыган.

      Корнев вполголоса начал напевать.

      – Ах, какая прелесть! – вспыхнул Карташев.

      В передаче Корнева ему еще больше понравился мотив.

      – Нежная, больная мелодия… И под нее засыпают страсти, но чувствуется, что вот-вот искра, и они опять с новой силой вспыхнут… И все так тонко… Декорации… Ты заметил сумерки: нежный, нежный просвет, а темные, страшные тучи уже ползут, надвигаются: одна половина города уже охвачена мраком, а другая еще в ясных, золотистых сумерках. В этом контрасте такая непередаваемая, какая-то неотразимая сила: и покой, идиллия, и как будто эти тучи и не надвинутся… А они уж тут… И музыка, и больные страсти больных людей… Как будто в жару, в бреду… Нет, хорошо… прелесть. Осмысленная опера.

      Корнев слушал восторженные похвалы Карташева, грыз ногти, что-то думал и, когда Карташев кончил, сказал:

      – Вот видишь, как ты можешь чувствовать, а сам