Студенты. Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

встретив взгляд Шацкого, еще решительнее направился к выходу.

      Приехав домой, он заказал самовар и вытащил из лекций какую-то немецкую брошюрку в шестьдесят страниц. С словарем в руках он сел за письменный стол, взял в руки карандаш и начал читать, стараясь ни о чем другом больше не думать.

      Но с первых же прочитанных фраз начался знакомый сумбур в ощущениях, и рядом с этим сумбуром в голову ворвались совершенно ясные мысли об итальянке, о Шацком и о всей их несложной жизни.

      – Но ведь это кабак… это голый разврат! – с отчаянием твердил он себе.

      И в то же время без мысли, без рассуждения тянуло его назад в театр, так тянуло, что слезы готовы были выступить из глаз, и так отчетливо и так ясно по слогам и по мотиву напевались слова:

      Folichon, fo-li-cho-nette…[25]

      Так и бросил бы все и опять поверил бы и этой простоте, и этой патриархальной, беззаботной веселости, опять пошел бы и, сев уютно рядом с Шацким, сказал бы:

      – Зачем нам ссориться? жизнь так коротка. Будем верить и не будем стараться проникать за кулисы этой жизни.

      Карташев все-таки выдержал характер и не пошел к Бергу в тот вечер. Томясь и тоскуя, он то пил чай, то лежал, то ходил и все мучился, что сегодняшний вечер так-таки и пропадет у него даром.

      А на другой день он опять был у Берга и опять по-прежнему стал ходить каждый вечер. Хотя букет и разбил все иллюзии, но осталось что-то ремесленное: в театре было скучно, а если не шел – было еще несноснее.

      Итальянка не обращала на него больше никакого внимания. Карташев чувствовал унижение и, всматриваясь, уже как посторонний зритель, не мог не признавать, что лицо ее загоралось настоящим счастьем, когда в ложе появлялся красавец юноша в гусарской форме.

      Ярко, с мучительной болью, в какой-то недосягаемой рамке блеска и прелести вырисовывались перед ним и этот полный жизни гусар, и итальянка. Под впечатлением таких мыслей Карташев говорил Шацкому:

      – А ты знаешь, когда мне было десять лет, меня тоже требовали в пажеский корпус.

      – Ну и что ж?

      – Мать не пустила.

      – Напрасно.

      – Теперь бы я уж был…

      – Обладателем итальянки…

      – Я не желаю ее.

      – Не желаешь? А ну-ка, посмотри мне прямо в глаза, как матери посмотрел бы… Стыдно, Тёма, ты научился врать…

      Однажды Карташев попросил у Шацкого денег.

      – Сколько? – спросил тот.

      – Пятнадцать.

      – Зачем тебе столько?

      – Мне надо… билет в театр…

      – Я тебе возьму.

      – Да что ты мне, опекун, что ли?

      – У меня мелких нет…

      Шацкий и дальше стал давать по мелочам, – водил его с собой в театр, но от выдачи на руки более крупной суммы под разными предлогами уклонялся.

      Однажды Карташев, чтобы избавиться от неприятной и постоянной зависимости, начал настоятельно требовать двадцать пять рублей.

      – У тебя теперь есть мелкие…

      Шацкий замолчал, поднял брови и с

25

Весельчак, весельчонок… (франц.).