Студенты. Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

ему его собственная жизнь: сколько таких коротеньких жизней проходят, как тени, не оставляя никакого следа? Стоит ли жить для того только, чтобы с органической жизнью кончилось все, жить, чтобы только есть, пить, спать; думать о том, чтобы и завтра было бы что есть и пить…

      Карташев откинулся в кресло и смотрел перед собой.

      В ночной тишине пробило два часа. А завтра он хотел в восемь уже встать. Карташев быстро разделся, лег и потушил лампу.

      Но долго еще он ворочался, пока заснул наконец тревожным, прерывистым сном.

      Под утро ему снилось, что он плывет по волнам. В этих волнах какая-то очаровательная музыка; они то расходятся, то снова набегают на него, принося с собой еще более чудные звуки.

      «Это Вагнера сказка „Мила и Нолли“,» – думает, охваченный какой-то особой негой, Карташев и просыпается.

      День светлый, морозный. Солнце играет в комнате. Музыка за дверью, торжественная, сильная, несется по дому. Какая-то особая гармония и радость жизни.

      «Что случилось со мной радостное?» – думает Карташев.

      Ах, да! он писатель!

      Что-то точно распахнулось, какие-то образы опять ворвались, – легкие, воздушные, нежные, как музыка, и Карташев лежал уже в живых волнах этих образов, этой музыки.

      Он писатель! Эта музыка уже зовет его к перу; Верочка подает ему самовар; он будет писать, а там…

      Карташев вздохнул всей грудью; нет, никогда он не думал, что жизнь может быть так прекрасна, может так захватить, как теперь захватила вдруг его. И курить уж не хочется… нет, еще хочется.

      Дни шли за днями. Работа кипела. Карташев не смущался больше тем, что у него истощится материал.

      Иногда его охватывал такой наплыв образов и мыслей, что он бросал перо и убегал в парк. Там он ходил; ветер шумел голыми вершинами, но он не чувствовал ни ветра, ни зимы.

      Он поднимал голову, смотрел в серое небо и видел другое, которое было в нем, внутри него, – безоблачное, прекрасное небо и яркое солнце. Под этим солнцем жили его герои, и он не уставал переносить их на бумагу.

      И он писал и писал, забыв обо всем. Изредка навещал его впавший в полную нищету Ларио, еще реже Корнев. Карташев кормил Ларио, давал ему денег и ни слова не говорил ни ему, ни Корневу о своем писании.

      Приехал и Шацкий как-то. Карташев и его принял с загадочным, рассеянным видом.

      – Да, вот… – говорил Шацкий, осматривая комнату Карташева, – я так и знал, что этим кончится… и счастлив?

      – Вполне.

      – А итальянка?

      – Она умерла для меня.

      – Все кончено?

      – Да.

      – Да, да… – вздохнул Шацкий. – Ну, что ж, декламируй теперь, мой друг!..

      И Шацкий с напускным пафосом произнес:

      Ну, хорошо, теперь ты власть имеешь!

      Сбей этот дух с живых его основ

      И низведи, коль с ним ты совладеешь,

      Его до низменных кругов.

      Но устыдись, узнав когда-нибудь,

      Что добрый человек в своем стремленье темном

      Найти