Змий. Алина Кирикова

вы заплакали, затем засмеялись и вновь впали в тревожный сон. Пожалуй, на этом все. В основном вы быстро произносили что-то невнятное и, бывало, мотали головой, неровно дышали, будто задыхаясь, кашляли и стонали. Каждый день поила вас этой жижей, а Татьяна, как уже говорила, или читала, или вам что-то рассказывала, или вышивала бисером в уголку, или молилась. Анна Сергеевна и Дмитрий Павлович тоже вас наведывали, но, как и Эдмонд де Вьен, недолго. Сергей Михайлович помогал с закупкой трав и варением отваров, больше времени проводил в церкви. Принес вам сюда образок. У вас в доме нет ни одной иконы, это нехорошо.

      – То есть вы живете здесь и ухаживаете за мною все это время?

      – Почему плачете, милый князь? Опять начнете про вид…

      – Нет! – выкрикнул я. – Вы должны ненавидеть меня за то, что я вытворял, за мою ложь, за слова! Вы должны были, как минимум, позволить Лонбергу довести мою хворь до конца, и, как максимум, скорее отравить! Отравите меня, пожалуйста! Вы должны, непременно должны меня отравить!

      – Что вы говорите, Боже мой! Вы снова не в себе!.. – испугалась княгиня, прижимая мое слабое тело к себе.

      – Не в бреду я! Не в бреду! Всех вас обманул и наговорил лично вам бесчисленное количество гадостей! Отравите меня! – выкашливал мой голос, начиная исповедь.

      Рассказал все без утайки, в мельчайших подробностях, начиная со спора с Державиным, заканчивая пятым марта, когда я стоял пред Таней и мечтал о ее смерти, чтоб мучения мои прекратились. То меня прерывал плачь, то ладони сами собою зажимали мне рот, то я кричал, то шептал, в общем, вел себя неадекватно. Каково было мое удивление, когда Елизавета Павловна без осуждения взглянула на меня своими желтыми глазами и, поцеловав в щеку, прижала к себе.

      – Лжец, развратник, дуэлянт, игрок, транжира, бонвиван, – рыдал я. – Мне ужасно стыдно за то, что делал… О, отравите меня!

      – Самое ужасное во всей этой ситуации, что вы уверовали в эти слова, а они, между прочим, к вам не относятся совершенно, – шептала на ухо г-жа Елизарова. – Вы самый настоящий, чувственный, живой человек, Адольф, из всей безликой, бездушной, маскарадной публики, расхаживающей из бала в бал. Вы сострадательны, вы тонко переживаете и чувствуете. Я до сих пор не забыла, как мы обнялись тогда в кабинете. Ведь другой на вашем месте бы меня прогнал или даже оттолкнул. Но вы чистосердечны, как ребенок, вы хотите любить, и в вас есть эта аватнюристическая любовь, вы жаждете ее дарить, оттого и простодушно доверчивы. Александр Александрович ваш втянул вас в спор намеренно, это точно. Но вот почему – другой вопрос. Вам надобно именно с этой стороны подойти к ситуации. Только позвольте мне полюбопытничать сперва?

      – Пожалуйста.

      – Зачем жениться? Вы могли отдать деньги, на этом бы и решилось.

      – Во-первых, тогда у меня не было тридцати тысяч. Во-вторых, мне было совестно перед самим собою. Я решил, что, женившись, очищу совесть, мол, поспорить-то поспорил, а потом женился и вроде уже не при делах,