Поле битвы. Владимир Геннадиевич Мишин

чекисты подустали, глаза у них замылились, нюх притупился, хватка ослабла – не та уже, что по горячим следам. Во-вторых, искать меня будут по фотографиям, где я ладный, гладкий, щекастый, победный – интеллектуал при погонах, мыслью великой марксистско-ленинской одухотворённый. Чтобы сейчас признать во мне того Черепана, что на парадном глянце запечатлён, надо быть очень внимательным, очень умным. В-третьих, о пяте ахиллесовой – о пальчиках своих – заранее побеспокоился: с год уже отпечатками не разбрасывался, а там, где оставлял (даже в Брюсовом!), аккуратно так их потом салфеточкой, платочком! В-четвёртых, паспорт у меня надёжный, затёртый-затасканный, по имени-фамилии, серии да прописке – никакой я не Черепан, а провинциальная „серая мышка“. А фотография вклеенная – шедевр конспиративный! На ней я мрачный, хмурый, низколобый, в глазах мутных сплошь инстинкты звериные. Пришлось ради фотки той год назад на пару отпускных недель в тайгу на охоту отправиться, на заимке охотничьей с гримом поработать да две кассеты автоспуском отщёлкать, но результат получился отменный! В-пятых, хозяева снабдили чудом заморским – линзами контактными. Не шапка-невидимка, но цвет глаз иной! Ничего, авось, с такими козырями к персам да прорвёмся! На Курском вокзале проскользнул же через московскую сеть КГБ! А она – наикрепчайшая, в Баку опера послабее будут!»

      ***

      Уверенности Черепану в удачном исходе побега прибавили три дня тряски в вагоне, забитом людом простым, «гегемонистым»: рабочими да крестьянами. За это время чекисты раз десять обошли поезд, всматриваясь в лица пассажиров и сверяя их с фотографией беглого полковника. А Черепана – заросшего щетинкой, с тёмными болезненными кругами под глазами (немного растёртого грифеля – вот и весь походно-полевой грим), с дурно пахнущим ртом (раскрывал, когда надо, со счастливой улыбкой булькающего пузырями идиота, и дышал на ближних щедро, не скупясь), припухшими кровоточащими дёснами («Повезло – подхватил в лагере стоматит!») и жалостливой улыбкой маленького человечка – этакого советского Акакия Акакиевича, – лишь мельком окидывали взглядами. Косили на столик, на котором Черепан разделывал на обрывке мятой газеты селёдочный хвост, суетливо подбирал с листа крошки чёрного хлеба, аккуратно, в меру, насыпал в жестяную солдатскую кружку с крутым кипятком дешёвенький чаёк – и равнодушно проходили мимо.

      «Да-а, а раньше я КГБ высоко ценил! Выходит, напрасно. Жалостливые да убогонькие, граждане чекисты, заслуживают внимания куда более пристального!» – мстительно, не без самодовольства, думал Черепан, провожая взглядом улыбчивым брошенных на его поиски гэбистов, и уходил в тамбур дымить махоркой. Пока в зоне дачной бичевал, научился «козьи ножки» из махры крутить да к ним, грудь рвущим, глотку нежную, о насилии махорочном после заградотрядов забывшую, приучать. Опять же попутчики у Черепана были почёсывающиеся да попахивающие – не приведи Бог от таких педикулёз подцепить!