Сахалин. Каторга. Влас Дорошевич

его собой защищать, – чай, меня могли убить… Хороший человек, думала, век с ним проживем, а теперь на-тко…

      Она утирает набежавшие слезы и принимается тихо, беззвучно рыдать.

      – Ничего ей не будет! – успокаивает меня смотритель. – Осудят, отдадут на дальнее поселение опять к какому-нибудь поселенцу в сожительницы… Женщины у нас, на Сахалине, безнаказанны.

      Действительно, с одной стороны – как будто безнаказанность. Но какое наказание можно придумать тяжелее этой отдачи другому, отдачи женщины, полюбившей сильно, горячо, готовой жертвовать своей жизнью?

      Не пахнуло ли чем-то затхлым на вас? Отжитым временем? Крепостным правом, когда так спокойно отдавали, играя чужой жизнью и сердцем?

      Изо всех тюрем, которые мы только что обошли с вами, эта маленькая производит самое тяжелое впечатление.

      Карцеры

      Сыро, тяжелый, зловонный, невыносимый воздух, но довольно светло.

      Таково общее впечатление корсаковских одиночных карцеров при гауптвахте. Здесь содержатся одиночные подследственные и наиболее провинившиеся каторжные.

      Вот – Авдеев.

      Юноша с неприятным лицом, с отталкивающим взглядом. Необыкновенно циничный.

      Он производит впечатление волчонка, затравленного и злобного.

      Словно для дополнения сходства, он постоянно стоит около окошечка в двери и грызет дерево. Отгрыз уж порядочно, как будто точит зубы.

      Авдееву теперь около 19 лет, а в 15 он был уж признан неисправимым преступником.

      Авдеев приговорен к вечной каторге.

      В 14 лет он совершил тягчайшее преступление: убил отца и мать.

      – За что же ты их убил?

      – За что убивают? За деньги!

      Его коротенькая жизнь – целый роман.

      Его незаконный отец – офицер. Мать – пленная турчанка. Отец сошелся с ней во время последней войны и привез, вместе с прижитым ребенком, в Россию.

      Ни отец, ни мать не любили этого несчастного малыша. Довольно состоятельные люди, они совсем забросили ребенка. Авдеев еле умеет читать.

      – Известно, если бы хорошо со мной обращались, – не зарезал бы!

      О своем преступлении Авдеев говорит спокойно, хладнокровно, цинично:

      – Деньги были хорошие – тридцать тысяч. Удрал бы за границу – и все! Да нет, пьянствовать начал! Известно, мал был, глуп еще!

      В каторге Авдеев выходит из карцера, чтобы лечь на кобылу, под розги – и встает с кобылы, чтоб сесть в карцер. Он упорно отказывается работать. Пробовал бежать – поймали. За время каторги он успел получить 500-600 розог.

      И об этом говорит так же спокойно, хладнокровно и цинично.

      – Да почему же ты отказываешься работать?

      – А так! Не хочу – и не стану.

      – Да ведь что же впереди? Задерут!

      – Задрать не смеют.

      – Да ведь больно?

      – Больно – терпеть нужно.

      – Неужели же это лучше, чем работать?

      – Известно, лучше. Отдерут – да перестанут. А работа-то с утра до ночи, каждый день.

      – Ну а в карцере сидеть разве приятно?

      – Ничего! Сидят люди!.. А только