и звук, и отзвук: из разных книг. Олег Чухонцев

для домоседа кстати),

      за Rheinmetall засесть пора.

      Одна беда: садясь за прозу,

      не тяпнешь водочки с морозу

      под малосольный огурец.

       – Позвольте, где зима, где лето? –

      одернет критик, а с поэта

      и взятки гладки, наконец.

      Не говорю уж о комфорте:

      когда ты в форме, хоть на черте

      езжай –   и тряска нипочем.

      И что за путь: ухаб ли, кочка –

      не важно! – приживется строчка,

      а с ней и улица –   твой дом.

      А кстати, кое-что о форме:

      она не обувь на платформе,

      а безразмерные носки,

      и важно –   слог для пародиста, –

      чтоб было в ней легко и чисто,

      и меньше пота и тоски…

      Так вот: ходил и я в поэтах,

      не очень, может быть, пригретых,

      но и не загнанных в Инту.

      И что же? Горячо-морожно!

      Попробуй –   жить куда как можно,

      но петь уже –   дерет во рту…

      Да и нелепо как-то: годы

      и кризис половой свободы,

      не говоря уж о другой.

      Не Фрейд ли здесь подставил ножку:

      смешно, ловя как малу вошку,

      за рифмой бегать час-другой.

      А нет бы попросту да быстро

      стихом свободным строк по триста

      пилить –   и, смотришь, капитал.

      Что делать, мы консервативны,

      как в век пилюль презервативы

      (так Вознесенский бы сказал).

      Ах, оборотистый народец –

      поэты! Бедный оборотец

      и тот пускаем в оборот:

      бросаешь камешек соседу,

      а он булыжник –   мельче нету, –

      как говорится, в общий счет.

      Дудел и я на самоделке,

      но повезло: с чужой тарелки

      кусков не брал, и сладкий сон

      не бередит воспоминанья,

      как будто на предмет изданья

      звонит редактор Фогельсон.

      Простимся с громкими мечтами,

      и пусть токуют в фимиаме

      соперники по ремеслу –

      пусть их! – а мы, как в поговорке

      и от махорки будем зорки,

      покурим под шумок в углу.

      Не угождать. Себе дороже.

      Мы суше стали, но и строже,

      и пристальней наш поздний свет.

      Сойдемся жить и чай заварим,

      а постучит какой татарин:

       – Вы обознались. Ваших нет.

      А впереди такие сроки,

      такие дальние дороги,

      по осени такая тьма –

      что и не стоит… Бога ради!

      Опустишь голову в тетради,

      поднимешь –   а уже зима.

      Зима, и жизнь опять вначале,

      и там, где яблоки стучали,

      трещит морозец молодой,

      струится дым, играет холод,

      глядишь –   а ты уже немолод,

      и лед звенит в ведре с водой.

      А вдалеке гудок прощальный,

      всё тот же, долгий, инфернальный,

      и синий-иссиня снежок.

      Ведро поставишь ледяное,

      стоишь –   и голос за спиною:

       – Ты что-то мешкаешь, дружок.

       – Да-да,