и звук, и отзвук: из разных книг. Олег Чухонцев

привычную толкнул –

      а там и свет чужой, и странный гул –

      куда я? где? – и с дикою догадкой

      застолье оглядел невдалеке,

      попятился –   и щелкнуло в замке.

      И вот стою. И ручка под лопаткой.

      А рядом шум, и гости за столом.

      И подошел отец, сказал: – Пойдем.

      Сюда, куда пришел, не опоздаешь.

      Здесь все свои. – И место указал.

       – Но ты же умер! – я ему сказал.

      А он: – Не говори, чего не знаешь.

      Он сел, и я окинул стол с вином,

      где круглый лук сочился в заливном

      и маслянился мозговой горошек,

      и мысль пронзила: это скорбный сход,

      когда я увидал блины и мед

      и холодец из поросячьих ножек.

      Они сидели как одна семья,

      в одних летах отцы и сыновья,

      и я узнал их, внове узнавая,

      и вздрогнул, и стакан застыл в руке:

      я мать свою увидел в уголке,

      она мне улыбнулась как живая.

      В углу, с железной миской как всегда,

      она сидела, странно молода,

      и улыбалась про себя, но пятна

      в подглазьях проступали всё ясней,

      как будто жить грозило ей –   а ей

      так не хотелось уходить обратно.

      И я сказал: – Не ты со мной сейчас,

      не вы со мной, но помысел о вас.

      Но я приду –   и ты, отец, вернешься

      под этот свет, и ты вернешься, мать!

       – Не говори, чего не можешь знать, –

      услышал я, – узнаешь –   содрогнешься.

      И встали все, подняв на посошок.

      И я хотел подняться, но не мог.

      Хотел, хотел –   но двери распахнулись

      как в лифте, распахнулись и сошлись,

      и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,

      быстрей, быстрей –   и слезы навернулись.

      И всех как смыло. Всех до одного.

      Глаза поднял –   а рядом никого,

      ни матери с отцом, ни поминанья,

      лишь я один, да жизнь моя при мне,

      да острый холодок на самом дне –

      сознанье смерти или смерть сознанья.

      И прожитому я подвел черту,

      жизнь разделив на эту и на ту,

      и полужизни опыт подытожил:

      та жизнь была беспечна и легка,

      легка, беспечна, молода, горька,

      а этой жизни я еще не прожил.

1975* * * («С чем проснешься? С судьбой и дорогой?..»)

      С чем проснешься? С судьбой и дорогой?

      Нет, пожалуй, с дорогой одной –

      с той проселочной, пыльной, широкой,

      полевой, затравевшей, лесной.

      Ничего-то и не было, кроме

      этой дьявольской тяги колес,

      в небо взмывшей на аэродроме

      или вылетевшей под откос.

      А судьба –    это мера иная:

      как поется, не свет в терему,

      не бездомная песня ночная,

      не слова про суму и тюрьму.

      Нет, судьба-несудьба пощадила,

      а дорога –    дорога была,

      чтобы горше душа возлюбила

      всё, что даром у жизни взяла.

      И когда ты в тщете колченогой

      ляжешь,