и звук, и отзвук: из разных книг. Олег Чухонцев

трубу и стропила

      поодаль чужих берегов.

      Смеркалось, и низкий туман

      тянулся с Оки и Онеги.

      Казалось, российские реки,

      разлившись, пошли в Иордан.

      И только у края земли

      зашлось наконец половодье,

      мы тоже, Христово отродье,

      в забытую церковь пошли.

      Поплыли по черной реке,

      поднялись по временным сходням,

      томимые духом Господним,

      дотоль пребывавшим в тоске.

      А в храме в дрожаньи огней,

      в мерцаньи котомок пасхальных

      свидание близких и дальних

      читалось ясней и ясней.

      И в полночь, лишь колокола

      открыли небесные сферы,

      я понял: возжаждала веры

      душа, не избегшая зла.

      И вправду –   неисповедим

      путь блага в кругах мирозданья,

      хотя суета всепознанья

      и правила веком моим.

      Но я, сознавая предел,

      провидел иную свободу,

      покуда вслед крестному ходу

      шел в ночь и на свечи глядел.

      И чудо свершилось сполна:

      к рассвету или воскресенью

      увидели новую землю

      и –   ахнув –   узнали: весна!

      И спала вода, и траву

      покрыла белесая пленка,

      как мокрую кожу теленка,

      рожденного в темном хлеву.

      И вот уже вниз по реке,

      по взгорьям и падям весенним –

      шла Пасха застольным весельем

      со сдобной ковригой в руке.

      И день, освященный впотьмах,

      светился во славу творенья,

      и радостно, как Откровенье,

      горел поцелуй на губах!

1966

      * * * («Нет ничего ужасней вырожденья!..»)

      Нет ничего ужасней вырожденья!

      Я помню, как вблизи нагроможденья

      развалин и пещер Чуфут-Кале,

      внизу, на дне гранитного колодца,

      темнел приют, похожий на уродца

      или на склеп, придавленный к земле.

      Была весна, но не было бесплодней

      ее дыханья. Словно в преисподней,

      в ущелье острый чад стоял столбом.

      Был замкнут горизонт: там прел свинарник,

      тут отцветал кладбищенский кустарник,

      а между ними инвалидный дом

      дымил окрест. Он был кирпичной кладки,

      хотя, казалось, плод иной догадки,

      матерьялизовавшийся фантом.

      И я подумал: вот изнанка жизни,

      какая нам тщета в степной отчизне?

      Пройдут года, и мы как дым сойдем.

      Как если бы, забвением казнимы,

      аланы, печенеги, караимы,

      всем миром снявшись, бросили очаг –

      так пусто тут… По ком, Иеремия,

      твой плач, когда в мозгу лоботомия

      и сыплется душа как известняк…

      Сказать не скажешь… Встретишь эти лица –

      в них, кажется, пустыня шевелится.

      О, задержись над каменной тропой.

      А срок придет расплачиваться кровью –

      не приведи, Господь, под эту кровлю,

      под этот кров с дымящею трубой!

1966