Живой Есенин. Антология

крови.

      Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.

      Сердцу, как и языку, приятна нежная, хрупкая горечь.

      Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.

      Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:

      По-осеннему кычет сова

      Над раздольем дорожной рани.

      Облетает моя голова,

      Куст волос золотистый вянет.

      Полевое степное «ку-гу»,

      Здравствуй, мать голубая осина!

      Скоро месяц, купаясь в снегу,

      Сядет в редкие кудри сына.

      Скоро мне без листвы холодеть,

      Звоном звезд насыпая уши.

      Без меня будут юноши петь,

      Не меня будут старцы слушать.

      29

      В Харькове жил Велемир Хлебников. Решили его проведать.

      Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфячка, в другом углу табурет. На табурете обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило.

      Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета.

      Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой.

      Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил.

      Есенин спросил:

      – Это что у вас, Велемир Викторович, сапог вместо перчатки?

      Хлебников сконфузился и покраснел ушами – узкими, длинными, похожими на спущенные рога.

      – Вот… сам сапоги тачаю… садитесь…

      Сели на кровать.

      – Вот…

      И он обвел большими, серыми и чистыми, как у святых на иконах Дионисия Глушицкого, глазами пустынный квадрат, оклеенный желтыми выцветшими обоями.

      – …комната вот… прекрасная… только не люблю вот… мебели много… лишняя она… мешает.

      Я подумал, что Хлебников шутит.

      А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа.

      Голова у Хлебникова как стакан простого стекла, просвечивающий зеленым.

      – …и спать бы… вот можно на полу… а табурет нужен… заместо стола я на подоконнике… пишу… керосина у меня нет… вот и учусь в темноте… писать… всю ночь сегодня… поэму…

      И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге, сцепившимися и переплетшимися.

      Невозможно было прочесть ни одного слова.

      – Вы что же, разбираете это?

      – Нет… думал вот, строк сто написал… а когда вот рассвело… вот и…

      Глаза стали горькими:

      – Поэму… жаль вот… ну, ничего… я, знаете, вот научусь в темноте… непременно в темноте…

      На Хлебникове длинный черный сюртук с шелковыми лацканами и парусиновые брюки, стянутые ниже колен обмотками.

      Подкладка пальто служит тюфяком и простыней одновременно.

      Хлебников смотрит на мою голову – разделенную ровным, блестящим, как перламутр, пробором и выутюженную жесткой щеткой.

      – Мариенгоф, мне нравится