Живой Есенин. Антология

на столики. Стали прощаться. Князь, протянув руку, спрашивает:

      – Значит, вы будете жить?

      А Есенину послышалось вместо «жить» – «жид». Говорит испуганно:

      – Что вы, князь, я не жид… я не жид…

      Князь и княгиня переглянулись. Глазки их метнули недоверчивые огоньки.

      Сердито захлопнулась за нами дверь.

      Утром, за чаем, Семен Федорович передал князев ответ, гласящий, что «рыжий» (Есенин) беспременно уж жид и большевик, а насчет «высокого» они тоже не вполне уверены – во всяком случае, в дом свой ни за какие деньги жить не пустят.

      Есенин чуть блюдечко от удивления не проглотил.

      27

      В весеннюю ростепель собрались в Харьков. Всякий столичанин тогда втайне мечтал о белом украинском хлебе, сале, сахаре, о том, чтобы хоть недельку-другую поработало брюхо, как в осень мельница.

      Старая моя нянька так говорила о Москве:

      – Уж и жизнь! Уж и жизнь! В рот не бери и на двор не ходи.

      Весь последний месяц Есенин счастливо играл в карты. К поездке поднасобирались деньги.

      Сначала садились за стол оба – я проигрывал, он выигрывал.

      На заре вытрясем бумажники: один с деньжищами, другой пустой.

      Подсчитаем – все так на так.

      Есенин сказал:

      – Анатолий, сиди дома. Не игра получается, а одно баловство. Только ночи попусту теряем.

      Стал ходить один.

      Играл свирепо.

      Сорвет ли чей банк, удачно ли промечет – никогда своих денег на столе не держит. По всем растычет карманам: и в брючные, и в жилеточные, и в пиджачные.

      Если карта переменится – кармана три вывернет, скажет:

      – Я пустой.

      Последние его ставки идут на мелок.

      Придет домой, растолкает меня и станет из остальных уцелевших карманов на одеяло выпотрашивать хрусткие бумажки…

      – Вот, смекай, как играть надо!

      Накануне отъезда у нас в Георгиевском Шварц читал свое «Евангелие от Иуды».

      Шварц – любопытнейший человек. Больших знаний, тонкой культуры, своеобразной мысли. Блестящий приват-доцент Московского университета с вдохновенным цинизмом проповедовал апологию мещанства. В герани, канарейке и граммофоне видел счастливую будущность человечества.

      Когда вкусовые потребности одних возрастут до понимания необходимости розовенького цветочка на своем подоконнике, а изощренность других опростится до щелканья желтой птички, наступит золотой век.

      На эстраде всегда Шварц был увлекателен, едок и острословен.

      Как несправедливо, что маленькая черная фигурка, с абсолютной круглой бледной головой и постоянным в глазу моноклем на широком шнуре, ушла, не оставив после себя следа.

      Походил он на палку черного дерева с шаром из слоновой кости вместо ручки.

      Шварц двенадцать лет писал «Евангелие от Иуды».

      Впервые его прочесть решил у нас – тогда самых молодых, самых «левых», самых бесцеремонных к литературным богам и божкам.

      Объяснял:

      – Мне нос важен. Чтобы разнюхали: с тухлятинкой или без тухлятинки. А на сей предмет