Живой Есенин. Антология

бездыханным телом.

      Глядь, нет, шлепает же ведь кожаной пяткой, кряхтит, ключ поворачивая. И отляжет камешек от сердца до следующего дня.

      Как-то здорово нас обчистили. Из передней шубы вынесли и даже из комнаты, в которой спали, костюмы.

      Грусть и досада обуяла такая, что прямо страсть. Нешуточное дело было в те годы выправить себе костюм и шубу.

      Лежим в кроватях чернее тучи.

      Вдруг бабушкино кряхтенье на пороге.

      Смотрит она на нас лицом трагическим:

      – У меня сало-о-оп украли.

      А Есенин в голос ей:

      – Слышишь, Толька, из сундука приданое бабушкино выкрали.

      И, перевернувшись на животы, уткнувшись носами в подушки, стали кататься мы в непристойнейшем – для таких сугубо злокозненных обстоятельств – смехе.

      Хозяйственность Семена Федоровича, наивность квартирки, тишина Георгиевского переулка и романтичность нашей домоуправительницы располагали к работе.

      Помногу сидели мы за стихами, принялись оба за теорию имажинизма.

      Не знаю, куда девалась неоконченная есенинская рукопись. Мой «Буян-Остров» был издан Кожебаткиным к осени.

      Работа над теорией завела нас в фантастические дебри филологии.

      Доморощенную развели науку – обнажая и обнаруживая диковинные, подчас основные, образные корни и стволы в слове.

      Бывало, только продерешь со сна глаза, а Есенин кричит:

      – Анатолий, крыса!

      Отвечаешь заспанным голосом:

      – Грызть.

      – А ну, производи от зерна.

      – Озеро, зрак.

      – А вот тоже хорош образ в корню: рука – ручей, река – речь…

      – Крыло – крыльцо…

      – Око – окно…

      Однажды, хитро прихромнув бровью, спросил:

      – Валяй, производи от сора. – И, не дав пораскинуть мозгами, проторжествовал: – Сортир.

      – Эх, Вятка, да ведь sortir[1]-то слово французское…

      Очень был обижен на меня за такой оборот дела.

      Весь вечер дулся.

      Казалось нам, что, доказав образный рост языка в его младенчестве, раз навсегда сделаем мы бесспорной нашу теорию.

      Поэзия – что деревенское одеяло, сшитое из множества пестроцветных лоскутов.

      А мы прицепились к одному и знать больше ничего не желали.

      Так один сельский поп прилепился со всем пылом своего разума к иоду. Несокрушимую возымел веру в целительность и всеврачующую его благодать.

      Однажды матушка, стирая пыль со шкафчика, сронила большую боржомную бутыль с иодом.

      Словно расплавленная медь разлилась по полу.

      Батюшка заголосил:

      – Ах, господи Иисусе! ах, господи Иисусе! несчастие-то какое, господи Иисусе!

      И живым манером, скинув порты и задрав рясу, сел пышными своими ягодицами в лужу иода, приговаривая при этом:

      – И чтоб добро такое, господи Иисусе, не пропадало!

      Матушку тоже приглашал.

      – Садись и ты, Марфа Петровна, органами благодать впитывать!

      Смех смехом, а правота правотой.

      Стою

1

Выходить (фр.).