Живой Есенин. Антология

пустому пузырьку от касторки Есенин привязал веревку и, раскачивая ею, как кадилом, совершал отпевание над холодеющим в суеверном страхе Почем-Солью. Действие возвышенных слов службы и тягучая грусть напева были бы для него губительны, если бы, к счастью, вслед за этим очень быстро не наступил черед действию касторки.

      Волей-неволей Почем-Соли пришлось встать на ноги.

      Тогда Есенин придумывал новую пытку. Зная любовь Почем-Соли к «покушать» и невозможность сего в данный момент, он приходил в купе к нему с полной тарелкой нарезанных кружочками помидоров, лука, огурцов и крутых яиц (блюдо, горячо обожаемое нашим другом) и, усевшись против, начинал, причмокивая, причавкивая и прищелкивая языком, отправлять в рот ложку за ложкой.

      Почем-Соль обращался к Есенину молящим голосом:

      – Сереженька, уйди, пожалуйста.

      Причмокивания и прищелкивания становились яростней и язвительней.

      – Сережа, ты знаешь, как я люблю помидоры… у меня даже сердце начинает болеть…

      Но Есенин был неумолим.

      Тогда Почем-Соль ложился, закрывал глаза и наваливал подушку на уши.

      Есенин наклонялся над подушкой, приподнимал уголок и продолжал чавкать еще громогласней и нестерпимей.

      Почем-Соль срывался с места. Есенин преследовал его с тарелкой. Почем-Соль хватал первый попавшийся предмет под руку и запускал им в своего истязателя. Тот увертывался.

      Тогда жертва кричала грозно и повелительно:

      – Гастев, наган!

      – А я уже все съел.

      И Есенин показывал пустую тарелку.

      Мы лежали в своем купе. Есенин, уткнувшись во флоберовскую «Мадам Бовари». Некоторые страницы, особенно его восторгавшие, читал вслух.

      В хвосте поезда вдруг весело загалдели. От вагона к вагону – пошел галдеж по всему составу.

      Мы высунулись из окна.

      По степи, вперегонки с нашим поездом, лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок.

      Зрелище было трогательное. Надрываясь от крика, размахивая штанами и крутя кудластой своей золотой головой, Есенин подбадривал и подгонял скакуна. Железный и живой конь бежали вровень версты две. Потом четвероногий стал отставать, и мы потеряли его из вида.

      Есенин ходил сам не свой.

      После Кисловодска он написал в Харьков письмо девушке, к которой относился нежно.

      Оно не безынтересно.

      Привожу:

      Милая, милая Женя. Ради бога, не подумайте, что мне что-нибудь от вас нужно, я сам не знаю, почему это я стал вам учащенно напоминать о себе. Конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдет и эта. Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко. Я здесь второй раз, в этих местах, и абсолютно не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Дарьяла и всех прочих. Признаться, в Рязанской губ. я Кавказом был больше богат, чем здесь. Сейчас у меня зародилась мысль о вредности путешествий для меня. Я не знаю,