Среда Воскресения. Николай Бизин

любого деяния или не деяния) опустился перед женщиной на колени и принялся снимать со своей ноги одинокую калигулу.

      Женщина (замерев, как струна) – так и осталась. Она – никуда не делась. Она – с неприкрытой иронией (немного не доходя до сарказма) его разглядывала. Причём – не только потому, что глубинно (по женски) положила себя мерой всех вещей и (отсюда) возможностью их последующего одушевления, но – ещё и потому, что любые вещи (уже одушевленные ею или ещё нет), покидая ее мироздание (даже если – превышая ее мироздание), просто-напросто переставали для нее существовать.

      Причем – переставали существовать сразу во всех ее мирах, бывших и будущих.

      Иначе – её бытие могло бы лишиться смысла, а этого – быть никак не могло: женщина положила себя миру как меру, причем была (и есть) совершенно права: согласитесь, что роль бегущего от своей единственной женщины человека всегда неприглядна… Кар-р!

      Так, может, и не приглядываться к роли? Так, может, и за Россией никакого пригляда не потребуется?

      Так, может, все как-нибудь да образуется: и образы будут другими, и образа!

      Главное: жизнь – продолжится, ведь души (каждая – на своем месте) останутся.

      Или – не останутся? Нет ответа.

      Кар-р!

      Не сразу разум постигает вечность!

      Сначала вечность замечает разум:

      С огромнейшим трудом, как муравья,

      Что занят своим маленьким трудом -

      Всю вечность оставляя на потом!

      И лишь порою поглядит на млечность…

      – Кар-р!– бессильно крикнул из своего далека вороний вопль, который (если бы ему дозволили сказать по человечески), сейчас тоже заговорил бы виршами; но – кто же ему даст?

      Да и что он сможет срифмовать, кроме скудных куплетов «на тему», то есть – очередного скоморошества? Что он может – кроме как указать, что такого (во всех отношениях благого) будущего Илия Дон Кехана (пророк и тезка пророка) сам для себя даже не предвидел; быть может, стоило предвидеть?

      Или – лучше и не начинать?

      А ведь что (в конце-концов) этому (или – какому ещё) такому огромному миру до этой (или – уже какой-нибудь другой) такой маленькой России, когда есть такое огромное человеческое счастье?

      И в этот миг Идальго (стоя на коленях перед любимой) освободился от последней калигулы.

      И в этот миг он выпрямился и вслух прочитал из своего всё ещё (или – тогда ещё) не написанного:

      Оставь молитву ради женщины,

      Но не оставь свою работу.

      Оставь и битву ради женщины,

      И лезвие возле аорты,

      Но не оставь свою работу.

      Женщина услышала и вздрогнула лицом – словно кошка, коснувшись Воды. Сначала – не поверила своим ушам, потом – не поверила своей душе. Да и кто бы на ее месте поверил этому объявленному суициду? Кто поверит человеку, который грозит всех обидеть своей погибелью, причем – именно тогда, когда ему стало известно, что погибели нет?

      Никто и не поверил! Даже Идальго, который не мог прервать себя и продолжил:

      Она