Среда Воскресения. Николай Бизин

быть ей рад и немедленно пригласить войти.

      Чего он до сих пор не сделал! Тогда – он опустил одну ногу (непонятно, какую) и встал на обе ноги (непонятно, где), и уронил калигулу на землю, причем – почти ей под ноги.

      Казалось бы – он всё это проделал чуть раньше. А вышло у него – чуть позже. Посколдьку сначала он проделал это в реале; но – ирреальная реальность зазеркалья оказалась прочней! И лишь теперь эти «антимиры» почти совместились; тогда – женщина усмехнулась и почти спросила его (она хотела определённости времён):

      – Стоит ли так обходиться с императором? Или, по крайней мере, с его распутным (не зашнурованным) тёзкой.

      Вот что она имела в виду: на самом деле третьего императора Рима звали Гай Цезарь Германик. Прозвище «Калигула» он получил, когда Германик, его отец, взял с собой сына в военный лагерь в Германию на берега Рейна, где малыш часто появлялся в форме легионера таких маленьких размеров, что вояки, глядя на двухлетнего малыша, которого они любили, дали ему шутливое прозвище Калигула (Сапожок) от caliga – солдатский сапог. Кстати, Калигула в дальнейшем терпеть не мог, когда его так называли.

      А ещё она имела в виду исцеление (его собирание в дорогу, его целостность); сам он понимал, насколько не готов. А когда они с ней расставались – он ей едва не признался, насколько свое-временен её «тезка»!

      Поэтому – пока что сказал о другом, но тоже чистой Воды правду:

      – Пожалуй, мне вообще предстоит обходиться (без целостности) и ходить босиком.

      Разумеется, что ни внешне, ни внутренне такого разговора попросту не было (но – он мог быть), и поэтому Илия Дон Кехана (впрочем, стоя уже реально – на обеих ногах и убрав руку от дверной ручки) сказал ей нечто совершенно другое:

      – Как ты думаешь, ты очень красива?

      Она была красива. Маленькая и опасная в своем женском праве быть любимой. Узкобедрая и ослепительно черноволосая, она смотрела на него огромными синими глазами и видела своего родного человека, который вознамерился поступить неправильно: оставить ее одну… Ведь тогда ей тоже пришлось бы оставить его одного.

      Ведь хранить (и хоронить) далекого любимого в своем сердце она не собиралась.

      Но он спросил себя ещё раз:

      – Как я думаю (как я могу думать), её зовут на самом деле?

      Спросил – себя. Ведь смотрел – на Дульсинею, и (хотя этот вопрос не имел места быть в его Царстве Божьем), ему казалось, что ему еще только предстоит определиться со своим дальнейшим поведением. Он ещё не осознал того, что его сердце уже без него (но – за него) определилось… Его сердце нашло свою даму сердца, поэтому – вышло из груди Идальго и стало перед ней, Дульсинеей Тобосской.

      Это очень важное разделение: сердце стало биться (отдельно от всех) между любимой женщиной и её мужчиной.

      На самом деле его любимую звали Жанна (и он до сих пор не предложил ей войти); но – и эта его заминка уже словно бы стала «невсамделишной» – и делом не обернулась! Просто потому, что его любимая не полагала своё имя тем или иным вещим призраком (в мире вещей) – она его знала единственной осью