Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

Что вы делаете?! Не надо, пожалуйста! Отпустите!

      – Как хочешь, – равнодушно выдает комендант. И отпускает.

      Птица падает прямо в мусор. Секунда – и ее припечатывает ботинок коменданта. С тихим хрустом птичьих костей размазывает по земле. Брезгливо отшатывается, поправляет мундир и лениво произносит:

      – Еще раз ты отвлекайться на всякий ерунда – я делайт тоже самое с тобой. Работа – это работа, русь! И никакой глупый милосердный порыв не должно быть!

      Я вжимаюсь в стену. В упор смотрю на месиво птичьих кишок и костей… но ничего не могу осознать… Ни во что не могу поверить…

      – И убирайт с земля этот дерьмо, – он кивает на трупик. Задерживается почему-то взглядом. Вздыхает. – Этот птица все равно бы скоро умирайт. Я всегда считайт, что лучше всего быстрый смерть, чем долгий мучения.

      И вот тут меня просто сотрясает.

      Ведь черные бусинки все еще смотрят на меня.

      Она хотела жить. Она не доверяла людям.

      И правильно делала.

      Сердце сжимается. Дыхание забивается.

      Заглатываю слезы, сжимаю кулаки и кричу во всю глотку:

      – Да чтоб вас так же растоптали, ублюдок фашистский! Чтоб вы…

      Он мгновенно разворачивается и отвешивает мне пощечину.

      Дергает за волосы. Притягивает к себе и шипит в лицо:

      – Сказать хочешь? Говори! Давай, поговори со мной еще, попробуй!

      Щека адски горит.

      Я мотаю головой, стряхивая с лица слезы. Хватаю ртом воздух. Комендант не выпускает моих волос. Из-за этого даже не разогнуть шею.

      – Русь! Я ждайт от тебя ответ!

      Закрываю глаза.

      Выдавливаю хрип:

      – Пустите, товарищ комендант. Мне нужно работать.

      Он в презрении сжимает губы. Отшвыривает меня к стене, поправляет воротник и, на ходу вставляя в зубы папиросу, резко разворачивается и удаляется.

      А я смотрю на его колеблющийся под пленкой нахлынувших слез силуэт. Сглатываю. Медленно опускаюсь на колени перед растоптанной птицей. Подношу к ней ладони.

      Да, она все еще горячая. Все еще согревает, как маленький костер, языки пламени которого – встопорщенные окровавленные перышки, а уголь – мертвые глаза.

      Жаль, это ненадолго.

      Костер скоро погаснет. Тепло исчезнет, и останется лишь… могильный холод исплеванного штаба. Последний лучик добра комендант просто взял и растоптал. И теперь совсем неважно, сколько дней я загадывала до побега…

      Я не смогу сбежать. Так просто – не смогу.

      Остается только сгребать в совок внутренности птицы… слушать, как пронзительно свистит ветер и думать, что могло бы стать новым смыслом моей жизни…

      ***

      – А хочешь, я тебе палатку из одеяла сделаю? Так, однако, Оля любила. Сделает из одеяла плащ и сидит под ним. Кота еще возьмет… Хочешь? Я завсегда ее накрывала.

      Медленно киваю. Тамара укутывает меня, садится на табуретку рядом и молчит, любуется мной. Стало быть, дочь представляет…

      – Молодец какая, кота под одеяло пихает, – фыркает Васька, по-турецки сидя на своей койке и расчесывая жиденькие волосы. –