Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

тогда, когда ландскнехт получает благословение Господа. Третья дробь тиха и слепа, будто бы ею мать пыталась спеть под нее колыбельную ребенку… Смерть может скакать на белоснежном коне, смерть может улыбаться, во время танца кричать. Она громко барабанит, она хорошо отбивает дробь… умереть, умереть, умереть все должны!

      В нос ударяет запах коньяка. Я морщусь, кашляю, окидываю профиль коменданта прощальным взглядом и с глубоким вздохом намываю пол дальше.

      Комендант вдруг замирает. Сильно хмурится и принюхивается к откупоренной бутылке. Чуть взбалтывает ее и принюхивается еще сильнее.

      – Что за черт… – бормочет он, наливая золотистую жидкость в стопку. – Почему… Нет, ну не может же…

      Принюхивается теперь уже к рюмке. Морщится.

      Я замираю. Что такое он там нашел? Опять меня во всем обвинит?!

      – Эй, русь, иди сюда! – он нервно сглатывает.

      Ну вот. Так и думала.

      – Я ничего не делала, товарищ комендант, все это время я…

      – Русь! Сюда подойти! Сейчас же!

      Медленно поднимаюсь и ковыляю к коменданту.

      – Садись, – бросает он, но мигом вскакивает. – Нет, стой! Не надо, не садись на сам поверхность, замараешь! Подстели газета! И не трогай тут ничего! Перчатки не снимай! Принеси газета из коробка!

      Тру щеку, плетусь к коробке, выуживаю оттуда газету и стелю на стул. Только после этого медленно, ловя взгляд коменданта, присаживаюсь.

      Он молчит. Вглядывается в янтарную жидкость, болтает стопкой. Вдруг протягивает ее мне и приказывает:

      – Пей.

      Я закашливаюсь.

      Что? Пей?! Коньяк?! Он серьезно?! Мне шестнадцать лет! Мне мамка даже квас пить запрещала, потому что в нем градусы!

      Отрицательно качаю головой.

      Комендант стучит кулаком по столу и орет:

      – Ты меня снова не понимайт?! Пей!

      – Но, товарищ комендант! Я не могу! Мне всего…

      – Я сказал – пей!

      – Я не хоч…

      – Ты не подчиняйться мне?! Ты не уважайт свой комендант?!

      Жмурюсь. Судорожно вздыхаю.

      Дрожащей рукой тянусь к стопке. Переплетаю ее тонкими пальцами. Жидкость трусливо плещется в ней.

      Резкий запах сшибает мое обоняние. Я медлю. Держу стопку у самых губ. Когда папка это пьет, ему очень горько. Так горько, что он всегда чем-нибудь заедает. Но заесть мне нечем, поэтому…

      Коменданту это быстро надоедает.

      Он подходит ко мне, вцепляется в мое лицо, силой разжимает мне губы и вливает коньяк в рот.

      Кажется, попадает не в то горло.

      Я захлебываюсь и скорчиваюсь над столом. Жидкость вытекает из носа, прожигает его. Раздирает и горло – до того, что мне на какое-то мгновение становится нечем дышать. Кашляю, царапаю стол и жадно глотаю воздух.

      А комендант внимательно смотрит на меня.

      – И что ты чувствовайт? – неспешно протягивает он.

      Мне сложно. Сложно говорить из-за кашля. Сложно говорить из-за боли в горле и зуда в носу.

      – Ты чувствовайт вкус миндаль? – продолжает наседать комендант.

      Сжимаю горло и выдавливаю хрип:

      – Я