Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

слово не так скажи… Ну ладно, выходи давай. Что-то не о том мы с тобой начали.

      – И что вас рядом с ним держит?

      – Выходи, я сказала!

      И я, внимательно глядя в наполненные чудовищной тоской глаза Марлин, покидаю барак.

      Все-таки из последних сил строюсь. Встаю рядом с Тамарой – она помогает мне не рухнуть без сил, аккуратно придерживает с левой стороны за плечо. Марлин объявляет всем о рубке дров, о чесотке в мужском бараке…

      Я стою. Стою, шатаюсь и пытаюсь дышать, с трудом заглатывая горячий воздух.

      – Фрау Эбнер, вы ведь помните о сегодняшнем задании, да?

      Поднимаю взгляд и пытаюсь сфокусировать на мутной фигуре коменданта. И снова его образ прекрасного руководителя, его мнимая вежливость и умение бросаться красивыми фразами…

      Марлин мгновенно бледнеет и тихо отвечает:

      – Да, конечно. Сейчас только я объясняла женщинам…

      – Рабочей силе, – поморщась, поправляет комендант.

      – Рабочей силе, – покорно повторяет Марлин. – Объясняла, что им предстоит. И… Оберштурмбаннфюрер, появился небольшой вопрос…

      Она кивает на меня.

      Я холодею. Ну зачем, Марлин, зачем…

      – Дело в том, что этой девочке…

      – А у этой девочки языка нет, чтобы сказать самой? – обрывает комендант. – Что за чушь, я не понимаю? Фрау Эбнер, у вас есть задание, рабочая сила сама себя не отвезет. А… эта девочка, – с кривой усмешкой передразнивает он, – если ей что-то надо, пусть говорит сама и не убивает ваше время и достоинство, которое, кстати, у вас с каждым днем сходит на нет.

      И теперь я не знаю, что и думать.

      С одной стороны благодарна Марлин, что она осмелилась сама спросить разрешение у коменданта. С другой… Ее ведь никто не просил это делать!

      Все расходятся, а я вздыхаю, опускаю глаза и подхожу к нему.

      И только сейчас замечаю, какой же он… уставший, что ли. Выглядит так, будто не спит уже которую ночь. Глаза полузакрыты и мерцают нездоровым блеском, под ними – мешки, да и сами какие-то ввалившиеся, впалые. Только родинка посреди ярко-синего глаза нагоняет воспоминания о зверском обличии…

      – И у тебя хватайт наглость приближайться ко мне? – выплевывает комендант и трет щетину.

      – Товарищ комендант… Сейчас все дрова рубить уезжают, а я… А я не могу.

      – Да что ты! Инвалид?

      – Почти, – я внимательно смотрю ему в глаза. Морщусь – он брызгается каким-то тошнотворным древесным парфюмом. – Я на ногах еле стою. Всю ночь не спала – тело болело, а плечо так вообще… Вывихнуто, кажется…

      – Очень сочувствую.

      – Ну товарищ комендант!

      – Если ты еще не заметийт – я здесь не быть доктор. Я не умейт лечить. После леса можешь заходийт к санитары.

      – Какой лес?! Я руку разогнуть не могу! Я дотронуться до нее не могу, и все, между прочим… – хочу завершить фразу гордым «по вашей милости», но вовремя себя останавливаю.

      Он рывком сдирает с себя перчатки, резко утирает сжатые губы и кричит:

      – Русь, у меня нет на тебя времени! Разбирайся