Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

храпит, как баба Катя.

      Я очень неожиданно даже для самой себя вдруг выдергиваю из сердца самую горькую обиду:

      – Так он же меня отпустил сначала! Он… Он так и сказал: пошла, мол, отсюдова. А потом меня Юстус поймал с важным немцем каким-то. И… и все.

      Тамара молчит. Трет шею, щупает мне лоб:

      – Кажется, спадает жар, однако… Там я в лекарствах твоих мазь нашла немецкую, она помочь должна. Жар заберет… И, говоришь, он сам тебе все эти фрукты да пилюли принес?

      Я запрокидываю голову. Закрываю глаза.

      – Не знаю. Я уже ничего не знаю. Мне плохо, Том. Мне очень плохо. У меня все болит. Правая рука вообще не разгибается никак. Морозит немного…

      – У меня дочка тоже болела часто. Оля ей имя. Она лечиться не любила, вредничала постоянно… Как сопли у нее, так я яиц наварю – да в носки, и к носу ей прикладываю, а она психует, бзыкает. Горячо ей, видите ли… Вер? А как ты завтра работать пойдешь, если совсем никакая?

      Я молча смотрю в потолок. Вот, а теперь горячо. Горячо даже глазам, горячо всей коже… и все равно немного морозит… Не знала, что так бывает.

      – Слышишь, Вер?

      – Слышу, – туманно отвечаю. – Понятия не имею. Сдохну, скорее всего. И меня выкинут, как собаку. Как Тоню.

      – Нельзя так! Нужно сказать, что ты чувствуешь себя еще очень плохо!

      И тут я начинаю громко смеяться.

      Разрываю опухшие губы в кровь – и искренне смеюсь, смеюсь до боли в животе. Как же мне этого не хватало…

      – Кому сказать? – протягиваю. – Коменданту? Так с ним разговор короткий будет. Он мне обещал… что если не поправлюсь – мозги мне выскребет.

      Я ненавижу. Эту боль в плече, эту ломоту, эти синяки, этот жар. Я ненавижу все в этом гребаном штабе – надломленное, серое и неживое!

      – Да не коменданту, а хотя бы Марлин, однако… – смущается Тамара.

      – Ей можно. А завтра чья смена?

      – Ее. Ведьмина сегодня была.

      – Тогда отлично. Тогда… Том, не ляжешь? Я подремать хочу. Ведь если завтра не разрешат остаться…

      А я понятия не имею, что будет, если завтра не разрешат остаться. Все тело болит, кажется, еще сильнее; в плече пружинит, голова раскалывается. Я даже метлу удержать не смогу, не говоря уже о чем-то другом…

      И Тамара, конечно, оставляет меня одну.

      Я наконец принимаю менее болезненную позу и засыпаю. А когда нас будит Марлин, чувствую, что поспала в лучшем случае минут тридцать.

      Выползаю из постели и едва ли не падаю. Ноги еще ничего, держат, но шатает невыносимо – за стены приходится хвататься, да одной рукой – правая пульсирует и ни в какую не разгибается.

      – Марлин, – кричу, а сама с ног валюсь, каждый шаг одышкой сопровождается.

      Она терпеливо ждет.

      Все уже вышли на построение, в бараке остались лишь мы с ней.

      – Давай быстрее, – говорит Марлин. – Сегодня в лес едем.

      – В лес?! Зачем?!

      – Дрова рубить. А то осень уж скоро, а осень здесь холодная, топиться нечем. Для кочегарок уголь, конечно, ну а в доме как? Там же