Люба Украина. Долгий путь к себе. Владислав Бахревский

по случаю освобождения из тюрьмы Хмельницкий затеял в своем доме, пригласив только двух гостей: пана Кричевского и пана Барабаша.

      – Ради товарищей своих всю казну пущу по ветру! – шумел Богдан, пил с полковниками на равных, да видно, хмель Хмельницкому был свояк и оба они знали, что делали.

      – Жил в Варшаве монашек один, в кости был тонок, а пил, как вол, – вспомнил Богдан историю, рассказанную Гунцелем…

      – Хе! Нашел питоков! – возмутился полковник Барабаш. – Ляхи у него пить умеют! Да есть ли такой лях, который устоял бы в питье против истинного казака? Есть у тебя кулявка?

      – А знаешь, будто бы есть! – вспомнил Богдан и, для отвода глаз покопавшись, принес полуторалитровую рюмку без ножки.

      – Наливай!

      Налил.

      – До краев!

      Добавил.

      Барабаш взял кулявку обеими руками, выхлебал.

      – Вот она, казацкая удаль! – Сел, фыркнул, потянулся рукой к огурцу, но руку не донес, навалился грудью на стол, обмяк.

      – Я тоже отдохну, – сказал пан Кричевский, растягиваясь на лавке. – А ты, кум, крепок. Столько пили, а все стоишь…

      – Стою, – сказал Богдан, обшаривая спящего Барабаша.

      Достал платок, взял его шапку, вышел в сени. С ларя соскочил Тимош.

      – Держи! – передал Богдан сыну шапку и платок черкасского полковника. – Жене его покажешь. Пусть оба привилея тебе передаст. Заартачится – бери силой. Коня не жалей. Жду тебя на рассвете. Помогай тебе Господь, сынку!

      Тимош спрятал на груди платок и шапку, потрогал пистоли на поясе. Вышел из дому, прыгнул в седло и поскакал. Копыта у лошади были обернуты тряпками.

      10

      Осенняя ночь, как яма. Тимош пришпоривал коня, но узду отпустил – глаза выколи.

      В воздухе блуждали одинокие снежинки, холод бодрил, и хлопец без робости косился на придорожные косматые ветлы – обиталища ведьм. Шел бы вчера из Чигирина в Суботов с гулянки парубков, натерпелся бы страху: голые ветлы стучат ветками, словно костяки дерутся, – а нынче не до ведьм, не до пустых страхов.

      – Началось! – вслух сказал Тимош.

      Что началось, он не знал. А сердце знало. Сердце стучало тревогу, твердило свое – прежней жизни не бывать, новой не миновать.

      И вспомнил вдруг Тимош дурные свои слова о принцессе, и не пожалел о них, о словах своих дурных.

      – Никуда она не денется от меня – принцесса! – пробормотал сквозь зубы, словно дело это было решенное.

      Воздух позванивал от крепости, на низкой траве проступал сквозь темень неясный, как паутина, заморозок.

      11

      Наутро, опохмелив гостей и сам опохмелившись, Богдан объявил, что едет в Трехтемиров.

      – В Чигирине мне жизни все равно не будет, – сокрушенно признался он Барабашу. – В Трехтемирове, слышал я, дом хороший продают с усадьбой. Куплю не для себя, так для Тимоша – и с глаз долой, подальше от нелюбезного пана Чаплинского.

      Уже через полчаса, с легкой поклажей, отец и сын Хмельницкие скакали по дороге на Трехтемиров.

      В условленном месте их ожидали тридцать казаков