Хоккенхаймская ведьма. Борис Конофальский

волосы, и сухо сказал:

      – Сыч, поднимай её.

      Помощники Сыча потянули верёвку, и ноги женщины совсем оторвались от пола, руки её захрустели, и она истошно заорала.

      А Волков поглядел на других женщин, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.

      Он подошёл к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил её за лицо, сдавил щёки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:

      – Она тебя подбила на клевету?

      Он так крепко сдавил ей щёки, что толстуха не могла говорить, она только пыталась трясти головой в знак согласия.

      Тогда кавалер выпустил её и спросил ещё раз:

      – Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету?

      – Она, – говорила жена фермера, указывая на висящую на дыбе женщину, – Магда Липке мня подбила.

      – Вы вдвоём это делали? – Спросил кавалер.

      Как только он это спросил, слева от толстой жены фермера завыла жена столяра Иоганна Раубе Петра. Сползла с лавки на пол и там стала рыдать.

      – Она? – Спросил кавалер у жены фермера.

      Та судорожно кивала, говорить от страха не могла.

      – Говори, – заорал кавалер, – писари слова твои записывают! Имена всех назови! Громко! Кто навет делал?

      –Ма… Ма… Магда Липке, – лепетала толстуха, – Петра Раубе и я. Всё.

      – Имя своё назови.

      – Вильма Кройсбахер.

      – А эти две женщины к делу не причастны? – Кавалер указал на жену извозчика и жену столяра Ханса Раубе.

      – Нет, господин.

      – Хорошо, – произнёс Волков, – хорошо. За то, что запиралась менее других, буду просить святых отцов о снисхождении для тебя.

      – О Господи, спаси вас Бог, – толстуха потянулась руку целовать, да Волков руки не дал:

      – Э, нет, говори сначала, кто навет писал.

      – Писарь Веберкляйн. Из городской магистратуры. Два талера взял, шельмец, за талер не соглашался, говорил, что грех.

      – Веберкляйн, Веберкляйн. Прекрасно. – Волков глянул на писарей, те всё записывали. – Значит, за талер писать не хотел, потому что грех, а за два, значит, написал, греха в том не усмотрел. Молодец.

      – Да, господин, так и было, господин, а что мне будет за это?

      – Святые отцы решат, – отвечал кавалер, – я только дело веду, а судят они.

      Волков глянул на Брюнхвальда:

      – Карл, берите этого писаря.

      – Сюда везти? – Спросил ротмистр.

      – Нет, поздно уже, в подвал тащите его, и вот этих трёх, а этих, – кавалер указал на двух женщин, жену возничего и жену столяра Ханса Раубе, – этих отпустить, вины их я не нашёл.

      Обе женщины вскочили, обе кинулись к рыцарю, целовали руку ему, благодарили, а он сказал:

      – Карл, дайте им провожатого, чтобы до дома женщин проводил, поздно уже, темно.

      И они его опять благодарили, кланялись ему, называли справедливым человеком.

      И сам он себя таким считал.

      Ротмистр поехал брать писаря, отвозить баб в тюрьму, а кавалер поехал в трактир. Монахи уже спать