Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

сдавалось. Токмо у того оплечного образа крест целовал холоп на том, что споручником ему – един Дух Свят.

      Он развалился в дубовом кресле и ткнул с важной небрежностью пальцем в ларец.

      – Трех холопей наидобрых отдам, коли откроешь потеху.

      Насмешливая улыбка шевельнула гладко приглаженные усы Прозоровского. Он уверенно рванул крышку, но тотчас же отскочил в страхе.

      – Пищит!

      Князь побагровел от гордого самодовольства и заложил победно руки в бока.

      – И мне сдается – пищит!

      Гость вытянул шею и приставил к уху ладонь.

      – Пищит, Афанасьевич!

      – И то, Арефьич, пищит!

      Хозяин придвинул к себе ларец, отогнул нижнюю планку и нажал пружину. Что-то зашипело внутри по-гусиному, попримолкло и разлилось мягким, бархатным звоном. Из приподнявшейся крышки ящика высунулась игрушечная голова скомороха.

      Прозоровский бросился в сени. В суеверном ужасе он зачертил в воздухе круги и, не помня себя, закричал:

      – Не нам, не вам, – диаволовым псам, а нашему краю – яблочко рая! Унеси! Богом молю… Не нам, да не вам… Христа ради сгинь, окаянный!

      Симеон захлопнул крышку.

      – Мы еще и не такие умельства умеем. Ты бы показал милость, Арефьич, в опочивальню б зашел.

      Гость просунул голову в дверь и угрожающе сжал кулаки.

      – Не унесешь антихристовой забавы – абие скачу к себе в вотчину!

      И отпрянул в угол, когда Симеон, не скрывая торжествующей радости, поплыл с ларцем из трапезной.

      – Садись, Арефьич. В скрыню потеху упрятал аз. Да ты опамятуйся.

      Унизанная алмазами тафья сползла на оттопыренное ухо хозяина. В беззвучном смехе вздрагивали дрябленькие подушечки под глазами и волнисто колыхалась убранная серебристою паутинкою борода.

      Они уселись на широкую лавку, наглухо приделанную к стене.

      Арефьич приподнял тафью и вытер ладонью лысину.

      – Был Щенятев у Курбского.

      Симеон торопливо приложил палец к губам.

      – Неупокой-то у меня сгинул. Думка у меня – не он ли в подклете в те поры шебуршил.

      Прозоровский поджал желтые тесемочки губ.

      – Других холопей сдобудешь.

      – Не про то печалуюсь. Боязно – вот что. Не подслушал ли молви он нашей да на Москву языком не подался ли?

      Гость вылупил бесцветные глаза и крякнул от удивления.

      – Ты и не ведаешь ничего? – И, рокочущим шепотком: – Пришел тот Неупокой к Матвею Яковлеву, дьяку.

      Симеон вздохнул так, как будто только что миновал неизбежную, казалось, погибель.

      – К Яковлеву, сказываешь, дьяку? – Он откинулся к стене и по-ребячьи подбросил ноги. – Эка ведь могутна Москва и колико в ней разных дорог, а угодил так пес куда положено.

      Прозоровский степенно разгладил бороду и с расстановкой откашлялся:

      – А и к Мирону Туродееву угораздил бы, – одна лихва. А и у Кобяка да у Русина – тоже не лихо нам. Что пчел в дупле, то и людей наших на той Москве. – Хихикнув, Арефьич уже громко прибавил: – Взяли в железы Неупокоя да на дыбе косточки разминали. Чать, уставши