Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

Да и можно ли еще чего желать, когда каждым мускулом и суставом своим чувствуешь, как радостно бежит по жилам согревшаяся вдруг кровь и как заморским вином вливается в душу и воскрешает ее пьяный аромат неподдельного, так недавно еще казавшегося навеки утраченным, чистого воздуха.

      На просвечивающемся лице, точно солнечные лучи в застоявшейся лужице, скользнул бледновато-грязный румянец, а ввалившиеся глаза подернулись мягким счастливым теплом.

      Встать бы сейчас, стремглав броситься в широкое поле, захлебнуться в вольных просторах и кричать так, чтобы вся земля клокотала, как могуче клокочет в груди радость жизни!

      Тешата сжал кулаки и приготовился крикнуть. Он не заметил, что, вместо крика, в горле бурлит какой-то странный и жуткий смешок, и только тогда пришел в себя, когда очнулся от надрывных рыданий.

      Онисим ушел в церковь, а Клаша принесла Тешате ломтик заплесневелой лепешки, поднесенной ей накануне рубленником.

      – Откушай. В воде помочи и откушай. Настоящая, изо ржи.

      Он отстранил ее руку и взволнованно перекрестился.

      – Воистину херувима зрю средь смердов!

      Хмельной от воздуха и разморенный после еды, Тешата заснул. Девушка на носках ушла из сарая и занялась по хозяйству. Для праздника она решила попотчевать рубленников гусем, добытым в последний набег на посад.

      Зажав в кулак голову птицы, Клаша заглянула в сарай. Сын боярский болезненно взвизгивал и тяжко стонал во сне. Она вышла, растерянно оглядываясь по сторонам. На уличке не было ни одного мужика: все разбрелись по окрестным посадам за милостыней и в церковь.

      Гусь трепетно бился в руках, рвался на волю. Клаша сунула за пазуху нож и уселась в лопухе у дороги. Вскоре она увидела медленно шагавшего к ней из леса Ваську.

      – С гусем тешишься? – улыбнулся рубленник, поравнявшись с девушкой, и бросил к ее ногам зайца. – Тепленькой. Прямехонько из силка.

      – Зарезать некому гуся того. Ушли мужики, – пожаловалась Клаша, протягивая полузадохшуюся птицу.

      Он подразнил ее языком.

      – Неужто гусенка не одолеешь?

      Клаша надулась.

      – Все-то вы до насмешек охочи. Моя ли вина в том, что опоганится живность, ежели ее не человек, а девка или баба заколет?

      Выводков звонко расхохотался.

      – Аль и впрямь опоганишь?

      – Отстань ты, охальник!

      И сунула ему в руки птицу.

      – Покажи милость, приколи ты его, Христа ради.

      Холоп облапил тоненький стан девушки и увел ее за поленницу.

      – Держи-ка его, милого, промеж колен. А подол эдаким крендельком подбери.

      Подав свой нож, он шутливо притопнул ногой.

      – Секи!

      Клаша зажмурилась и упрямо затрясла головой.

      – Не можно… Избавь… От древлих людей обычай тот – не резать бабе живности.

      Рубленник помахал двумя пальцами перед лицом своим, творя меленький крест.

      – Заешь меня леший, коли единый человек про то проведает.

      Нож вздрагивал в неверной руке, пиликая залитое кровью горло гуся. Жалость к бьющейся в предсмертных