Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

всё же выстиранного до блеска, к Алику. Народу немного: пара гуляк-бродяг, две девчонки с первого курса мехмата, чьи имена я вечно забываю.

      – Чё, последний фильм Леоне нашего? – спрашиваю у Алика, отхлёбывая приготовленные «Жигули».

      – Ага, «Однажды в Америке». Ты ведь не глядел?

      – Нет ещё. Нормально?

      Алик поднимает бровь.

      – Спрашиваешь! Роберт Де Ниро, чувак. Это же как Леннон в своём деле.

      Свет гаснет, и картинка оживает. Саундтрек Эннио Морриконе заставляет всех в комнате замолчать.

      Фильм тянет меня внутрь. Этот Лапша ДеНировский, с его детской наглостью, с дружбой, которую растоптали годы, то, как он возвращается к своему прошлому, – чёрт, какой же он родной. Когда Лапша смотрит на Дебору издалека, со смесью тоски и надежды, вдруг понимаю, что тоже где-то глубоко хочу быть таким, как он, но и не хочу одновременно.

      Потом сцена: Лапша на вокзале, перед выбором. Останься, будь нормальным, стань как все, или иди своей дорожкой, к которой ты привык. Ощущаю до печёнки, как это про меня. Про нас всех. Про этот проклятый выбор, который всегда остаётся за кадром.

      Фильм заканчивается. Алик включает свет, а я вдруг понимаю, что не желаю уходить. Хочется сидеть здесь, пить «Жигули» и думать, что всё впереди.

      – Чё, как? – спрашивает Серёга, щёлкая зажигалкой.

      – Мощно, – говорю, глядя в пустую бутылку. – Слишком мощно.

      – Гениальный фильм, – восторгается Серёга, когда мы выходим. – Только концовка мутная. Что с ним вообще случилось?

      – А фиг его знает, – отвечаю, глазея на своё отражение в витрине. – Может, просто перестал бежать.

      Серёга кивает. Входим в тёмный московский вечер. Лужи отражают неоновые вывески, где-то вдалеке визжат тормоза. Думаю о том, что Лапша выбрал своё, а мне ещё только предстоит.

      И вот, день Элиной акции. Сидит на полу сквота, босая, с поджатыми ногами, в том самом бумажном платье, которое она вырезала из советских газет. Заголовки облепили её плечи, как хищные птицы. Чёрные буквы «Перестройка», «Труд» сползают к декольте, рядом выведено самодельное про секс и упадок, рукава – тонкие полоски, перевязанные красной лентой. И тело всё – почти каждая клеточка, в неряшливых витиеватых чернилах, даже стопы. На столе, где обычно валяются баночки туши, сигареты и пустые стаканы, лежит сахарнобелый череп. Настоящий или театральный – я не знаю.

      – Ты точно уверен, что готов? – спрашивает она, раскуривая очередную польскую сигаретку. За окном уже смеркается.

      – Готов. Я тебя сниму.

      – Тогда запомни, Ассемблер, – смотрит на меня так, будто сейчас сломает всю Вселенную одним взглядом. – Никаких вмешательств. Что бы ни происходило. Меня хватают, бьют, пинают – ты просто снимаешь. Это твоя работа. Не моя и не их.

      – А если тебя… – замолкаю, не зная, как правильно закончить.

      – Если меня что? Убьют? – смеётся, затягивается и выпускает дым прямо мне в лицо. – Отлично! Значит, ты снимешь мой последний перформанс. Легенда рождается в крови, Ассемблер.

      Я вроде и понимаю, но не до конца. Я шокирован, обескуражен и заворожен. Вместо