Макар Чудра и многое другое…. Максим Горький

Нельзя же человека разрубить с плеча до сиденья, нельзя! И на пику нельзя поднять – переломится пика! Я ж сам солдат…

      Измена Андрия вызвала у него отвращение.

      – Подлое чадо, а? Из-за бабы! Тьфу…

      Но когда Тарас пристрелил сына, повар, спустив ноги с койки, упёрся в неё руками, согнулся и заплакал, – медленно потекли по щекам слёзы, капая на палубу; он сопел и бормотал:

      – А, боже мой… боже мой…

      И вдруг заорал на меня:

      – Да читай же, чёртова кость!

      Он снова заплакал и – ещё сильнее и горше, когда Остап перед смертью крикнул: «Батько! Слышишь ли ты?»

      – Всё погибло, – всхлипывал Смурый, – всё, а! Уже – конец? Эх, проклятое дело! А были люди, Тарас этот – а? Да-а, это – люди…

      Взял у меня из рук книгу и внимательно рассмотрел её, окапав переплёт слезами.

      – Хорошая книга! Просто – праздник!

      Потом мы читали «Ивангоэ», – Смурому очень понравился Ричард Плантагенет.

      – Это настоящий король! – внушительно говорил он. Мне книга показалась скучной.

      Вообще мы не сходились во вкусах, – меня очень увлекала «Повесть о Томасе Ионесе» – старинный перевод «Истории Тома Джонса, найдёныша», а Смурый ворчал:

      – Хлупость! Что мне до него, до Томася? На что он мне сдался? Должны быть иные книги…

      Однажды я сказал ему, что мне известно – есть другие книги, подпольные, запрещённые; их можно читать только ночью, в подвалах.

      Он вытаращил глаза, ощетинился.

      – Ш-шо такое? Шо ты врешь?

      – Я не вру, меня про них поп на исповеди спрашивал, а до того я сам видел, как их читают и плачут…

      Повар, угрюмо глядя в лицо мне, спросил:

      – Кто плачет?

      – Барыня, которая слушала. А другая убежала даже со страху…

      – Проснись, бредишь, – сказал Смурый, медленно прикрывая глаза, а помолчав, забормотал:

      – Конечно, где-нибудь есть… что-нибудь скрытое. Не быть его – не может… Не таковы мои годы, да и характер мой тож… Ну, а однако ж…

      Он мог говорить столь красноречиво целый час…

      Незаметно для себя я привык читать и брал книгу с удовольствием; то, о чём рассказывали книги, приятно отличалось от жизни, – она становилась всё тяжелее.

      Смурый, тоже увлекаясь чтением всё больше, часто отрывал меня от работы.

      – Пешков, иди читать.

      – У меня немытой посуды много.

      – Максим вымоет.

      Он грубо гнал старшего посудника на мою работу, тот со зла бил стаканы, а буфетчик смиренно предупреждал меня:

      – Ссажу с парохода.

      Однажды Максим нарочно положил в таз с грязной водой и спитым чаем несколько стаканов, а я выплеснул воду за борт, и стаканы полетели туда же.

      – Это моя вина! – сказал Смурый буфетчику. – Запишите мне.

      Буфетная прислуга стала смотреть на меня исподлобья, мне говорили:

      – Эй ты, книгочей! Ты за что деньги получаешь?

      И старались дать мне работы возможно больше, зря пачкая посуду. Я понимал, что всё это плохо кончится для меня, и не ошибся.

      Под вечер с какой-то маленькой пристани к нам