Макар Чудра и многое другое…. Максим Горький

я не мог уловить, они казались мне неинтересными, да и рассказывал он не с начала, а что на память приходило.

      – Призывает того солдата полковой командир, спрашивает: «Что тебе говорил поручик?» Так он отвечает всё, как было, – солдат обязан отвечать правду. А поручик посмотрел на него, как на стену, и отвернулся, опустил голову. Да…

      Повар сердится, дышит дымом и ворчит:

      – Разве же я знаю, что можно говорить, чего нельзя? Тогда поручика засудили в крепость, а матушка его говорит… а, боже мой! Я же не учёный ничему…

      Жарко. Всё вокруг тихонько трясётся, гудит, за железной стенкой каюты плещет водой и бухает колесо парохода, мимо иллюминатора широкой полосой течёт река, вдали видна полоска лугового берега, маячат деревья. Слух привык ко всем звукам, – кажется, что вокруг тихо, хотя на носу парохода матрос заунывно воет:

      – Се-емь, се-емь…

      Не хочется принимать участия ни в чём, не хочется слушать, работать, только бы сидеть где-либо в тени, где нет жирного, горячего запаха кухни, сидеть и смотреть полусонно, как скользит по воде эта тихонькая, уставшая жизнь.

      – Читай! – сердито приказывает повар.

      Его боятся даже классные официанты, да и смиренный, скупой на слова буфетчик, похожий на судака, тоже, видимо, боится Смурого.

      – Эй ты, свинья! – кричит он на буфетную прислугу. – Поди сюда, вор! Азиаты… Умбракул…

      Матросы и кочегары относятся к нему почтительно, заискивающе, – он давал им вываренное бульонное мясо, расспрашивал о деревне, о семьях. Масленые и копчёные кочегары-белоруссы считались на пароходе низшими людьми, их звали одним именем – ягуты, и дразнили:

      – Ягу, бягу, на берягу…

      Когда Смурый слышал это, он, ощетинясь, налившись кровью, орал кочегару:

      – Ты что позволяешь смеяться над собой, лыковая харя? Бей кацапа в морду!

      Как-то раз боцман, красивый и злой мужик, сказал ему:

      – Ягут да хохол – одна вера!

      Повар схватил его за шиворот, за пояс, поднял на воздух и начал трясти, спрашивая:

      – Хочешь – расшибу?

      Ссорились часто, иногда до драки, но Смурого не били, – он обладал нечеловечьей силищей, а кроме этого, с ним часто и ласково беседовала жена капитана, высокая, дородная женщина с мужским лицом и гладко, как у мальчика, остриженными волосами.

      Он жестоко пил водку, но никогда не пьянел. Начинал пить с утра, выпивая бутылку в четыре приёма, и вплоть до вечера сосал пиво. Лицо у него постепенно бурело, тёмные глаза изумлённо расширялись.

      Бывало, вечером, сядет он на отводе, огромный, белый, и часами сидит молча, хмуро глядя в текучую даль. В этот час все особенно боялись его, а я – жалел.

      Выходил из кухни Яков Иваныч, потный, раскалённый; стоял, почёсывая голый череп, и, махнув рукою, скрывался или говорил издали:

      – Стерлядь уснула…

      – Ну, в солянку…

      – А если уху закажут или паровую?

      – Готовь. Сожрут.

      Иногда я решался подойти к нему, он тяжело передвигал глаза на меня.

      – Что?

      – Ничего…

      – Добре…

      Я