Макар Чудра и многое другое…. Максим Горький

солдата к тесёмкам его фартука; солдат идёт, ложка болтается сзади него, все хохочут, а он – суетится, как пойманный мышонок, не понимая, что вызывает смех.

      Смурый следит за ним молча, серьёзно, лицо у повара сделалось бабьим.

      Мне стало жалко солдата, я спросил повара:

      – Можно сказать ему про ложку?

      Он молча кивнул головой.

      Когда я объяснил солдату, над чем смеются, он быстро нащупал ложку, оторвал её, бросил на пол, раздавил ногой и – вцепился в мои волосы обеими руками; мы начали драться, к великому удовольствию публики, тотчас окружившей нас.

      Смурый расшвырял зрителей, рознял нас и, натрепав уши сначала мне, схватил за ухо солдата. Когда публика увидала, как этот маленький человек трясёт головой и танцует под рукою повара, она неистово заорала, засвистала, затопала ногами, раскалываясь от хохота.

      – Ура, гарнизон! Дай повару головой в брюхо!

      Эта дикая радость стада людей возбуждала у меня желание броситься на них и колотить по грязным башкам поленом.

      Смурый выпустил солдата и, спрятав руки за спину, пошёл на публику кабаном, ощетинившись, страшно оскалив зубы.

      – По местам – марш! Аз-зиаты…

      Солдат снова бросился на меня, но Смурый одной рукой схватил его в охапку, снёс на отвод и начал качать воду, поливая голову солдата, повёртывая его тщедушное тело, точно куклу из тряпок.

      Прибежали матросы, боцман, помощник капитана, снова собралась толпа людей; на голову выше всех стоял буфетчик, тихий и немой, как всегда.

      Солдат, присев на дрова около кухни, дрожащими руками снял сапоги и начал отжимать онучи, но они были сухи, а с его жиденьких волос капала вода, – это снова рассмешило публику.

      – Всё едино, – сказал солдат тонко и высоко, – убью мальчишку!

      Придерживая меня за плечо, Смурый что-то говорил помощнику капитана, матросы разгоняли публику, и, когда все разошлись, повар спросил солдата:

      – Что же с тобой делать?

      Тот промолчал, глядя на меня дикими глазами и весь странно дергаясь.

      – Смир-рно, кликуша! – сказал Смурый.

      Солдат ответил:

      – Дудочки, это тебе не в роте.

      Я видел, что повар сконфузился, его надутые щёки дрябло опустились, он плюнул и пошёл прочь, уводя меня с собою; ошалевший, я шагал за ним и всё оглядывался на солдата, а Смурый недоуменно бормотал:

      – Эт, цаца какая, а? Извольте вам…

      Нас догнал Сергей и почему-то шопотом сказал:

      – Он зарезаться хочет!

      – Где? – рявкнул Смурый и побежал.

      Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в руках, этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила. Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с мокрой головой; курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся, губы прыгали. Он мычал:

      – Мучители… му-учители…

      Вскочив на что-то, я смотрел через головы людей в их лица – люди улыбались, хихикали, говорили друг