Книга об одиночестве. Лола Малу

его, захлопывал ноутбук и откупоривал новую бутылку. После кошмарной ночи я пытался вспомнить свои вечерние замыслы, но не мог выдавить из себя ни слова. Убивала фраза Хемингуэя «пиши пьяным, редактируй трезвым» – лишний раз убеждался, что я бесталанный, раз алкоголь мне не помогает. «Конечно, Хемингуэй пил мохито, а не паленый “Абсолют”…», – оправдывал я себя иногда.

      От одиночества сходил с ума. Говорил сам с собой. Просто бормотал что-то несвязное, когда пил; вместо целых предложений появлялись лишь обрывки фраз, когда приходил в себя. Гюго писал, что человеку свойствен монолог, разговор с собой. Он думал, что для нас это диалог с богом, которого мы носим в себе. Спойлер: к богу еще иду.

      Ритка звонила нечасто. Рассказывала, что Сашка выучил чешский алфавит и иногда спрашивает, когда приедет папа. В эти минуты я торопливо проталкивал слезы из горла к желудку, чтобы не разрыдаться Ритке в трубку к ее великому удовольствию и говорил, что может быть в следующем месяце, если издатель не будет торопить с книгой, приеду на выходные.

      Никуда я не собирался. Даже желание обнять Сашку не могло меня туда вытащить. Сама мысль о том, что снова увижу бывшую и, возможно, Марека вводила меня в содрогание. Я ведь так и не набил ему морду, хотя по всем законам приличия следовало бы. Ритка досталась ему слишком легко. А Сашка… «Ему там хорошо», – убеждал я себя. Не хочу снова увидеть его пухлые щечки, огромные, полные детской наивности, глаза, понять, что он растет без меня, и скучать еще больше. Да и ему будет лучше помнить отца счастливым, без впавших глаз и потухшего взгляда. Я оправдывался, как мог. Но в самые темные ночи готов был лететь в аэропорт без чемодана и бутылки.

      В редкие минуты просветления я понимал, что мне нужна помощь. Просветление приходило, когда я просыпался ранним утром на полу, обмотанный в грязное сырое полотенце, уткнувшийся носом в собственную рвоту. Однако осознание того, что мне нужна помощь не вселяло в меня других здравых мыслей. Я бухал еще больше, только чтобы забыть, как был отвратителен себе утром. Чем поганее было утро, тем дряннее был вечер. Я попал в тот самый ад, в который был уверен никогда не попаду. Сейчас вспоминаю дружков своей матери, их грязные рты и руки, сальные волосы, нечищеные ногти и понимаю, что в те месяцы был ничуть не лучше их. А может и хуже. Они хоть не притворялись интеллигентами, а признавали себя опустившимся быдлом. А я мнил себя писателем в творческом кризисе. «Еще чуть-чуть, – думал я, – последняя бутылка закончится и завяжу». Но когда заканчивалась предпоследняя, я бежал за новой, в ботинках на босу ногу, боясь, что придется исполнять свое обещание.

      Одна из кассирш круглосуточного продуктового убивала меня своим видом. Фирменный маленький чепчик на ее голове круглил еще больше и без того круглое лицо, мягкие руки, каждый день прикасавшиеся к пойлу, на самом деле должны были лепить пирожки для внуков, а глаза ее словно обнимали, когда она поглядывала на меня, пока я считал наличные трясущимися руками. Может, я выдумал все это? Как я мог все это замечать в своем состоянии? Или же, наоборот,