Книга об одиночестве. Лола Малу

наконец, расчистили, и в тот вечер я был обречен на жизнь. Вечер был тихим, автомобили бесшумно ползли через снежный поток, а я смотрел наверх. Вся беда большого города в том, что из-за фонарей не видно неба. Днем мы слишком заняты, чтобы посмотреть наверх и осознать свою ничтожность, по сравнению с необъятным миром. Ночью погружению в экзистенциальный ужас мешают фонари. Где-то давно я читал, что в больших городах специально оставляют на ночь подсветку витрин и домов, чтобы человеку было не так страшно смотреть из окна своего 25-го этажа на огромную, темную и ужасную землю и на еще более ужасное небо. Кажется, своя правда в этом есть. В любом случае, мы те, кто научились жить без неба и смотреть только себе под ноги.

      Я смотрел вверх, пытаясь разглядеть, если не звезды, то луну, или хотя бы тучи, с которых сыпал тяжелый снег. Я слишком сильно запрокинул голову и упал. Удар макушкой о толстый лед под снегом отбил всю охоту вставать. Я решил отдохнуть: раскинув руки, глубоко вдыхал теплый воздух (еще в детстве знал, что когда идет снег, то становится теплее, именно поэтому не любил зимнее солнце: неестественно оно, когда просто освещает, но не греет – «мороз и солнце – не чудесно»). Мечтал так лежать еще, когда мне было четыре, но бабушка запрещала. «Простудишься и умрешь», – причитала она, с тяжелым вздохом поднимая меня, завернутого в полушубок. Я вспомнил эти ее слова и снова представил, что утром меня найдут вот такого: замерзшего, синего, мертвого. Я прикрыл глаза. Снег падал на веки и щекотал ресницы. Но я не хотел открыть глаз. Пропади все пропадом!

      Я лежал, а снег все шел. Как мягкий пух он падал на меня и землю. Сквозь дрему я слышал шум редких машин, проезжающих мимо, и, кажется, уснул. Думая сейчас о том дне, пытаюсь припомнить ни проходил ли кто-то еще мимо меня, может недовольно ругнулся или просто остановился на мгновение, завидев мой распластавшийся силуэт, а потом осторожно обошел, стараясь не задеть, не разбудить. И все же надеюсь, что никто не проходил мимо. Вдоль трассы по ночам ходят разве что забулдыги да те, кто заглох посреди пути. Не хочу разочаровываться в людях, не хочу верить в то, что всем плевать друг на друга, плевать на несчастья других. Я верю в человека. Хоть и не верю в себя.

      Наверное, я пролежал так около получаса. Мои ноги вконец онемели, пальцы рук, засунутые в карманы, замерзли, а губы спеклись. Во рту я ощущал невыносимую горечь, горло горело, а в голове мелькали слова: «Умрешь и простудишься. Умрешь и простудишься». Мне это казалось прекрасным началом для новой книги. Или даже заголовком.

      В полудреме я слышал какой-то детский голос. Казалось, зовет Сашка, жалобно, протяжно. Я силился открыть глаза, но ресницы никак не хотели разлепляться. Пару раз я побеждал заиндевевшие прилипнувшие друг к другу веки, но они, открывшись лишь на мгновение, закрывались вновь. Голос продолжал звать меня, звал долго, и я наконец понял, что это не Сашка. В десятый раз разлепив веки, я наконец смог различить перед своим носом качающуюся прядь рыжих волос. С виду они были такие мягкие, такие невесомые, что