Книга об одиночестве. Лола Малу

рост, непременно с горделивой осанкой, я в последний раз окидывал взглядом огни новостроек, пытаясь представить, что буду скучать по ним, – в бушующем городе они заменяли мне звезды. За окнами люди пили горячий чай, читали книги и занимались любовью. Глубоко выдыхая в последний раз, я летел… А потом, летая по небу, слушал ревущие где-то далеко внизу сирены.

      В утренних новостях блондинка в синем пиджаке быстро по-журналистски чеканила бегущую строку за камерой, поначалу не понимая смысла сообщения, но вот через пару слов тон ее становился тише, она спешила максимально естественно добавить нотку скорби в свой необремененный голос и в конце на ее глаза даже чуть не наворачивались быстро вызванные искусственные слезы: «Сегодня ночью писатель, автор романов-бестселлеров, покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры. Ему было всего 28 лет».

      Вальсируя по своей новой просторной кухне от плиты к столу, от стола к холодильнику, наливая одной рукой в чашку кофе из дымящейся турки и держа в свободной руке новенький смартфон – подарок от нового мужа, листая новостную ленту какого-нибудь интернет-портала с далекой немытой родины, Ритка вдруг на миг замирала, глаза ее становились похожи на теннисные мячики и по форме, и по цвету, турка с грохотом падала на пол, и кофе лился из нее, медленно растекаясь по сверкающей напольной плитке, слезы предательски начинали течь по щекам Ритки черными ручьями, стекая на ее длинную шею и пачкая наглаженный воротник белой блузки. «Сынок! Сынок!» – бежала Ритка к еще дремавшему Сашке и прижимала его к себе. «Мама!» – пугался разбуженный Сашка. А Ритка рыдала на его плече, проклиная себя.

      Сейчас мне смешно. Я мнил себя одним из героев романов русских классиков: склонным к саморазрушению, страданиям, самоубийству. Я чувствовал себя глубоко несчастным и покинутым. Сейчас понимаю, что был обычным ничтожеством. Я не способен был на самоубийство, максимум на эвтаназию, о которой наверняка в последнюю минуту бы пожалел, но было бы уже поздно. И ни Клайва, ни Вернона у меня под рукой не было1.

      «Кишка тонка», смеялись надо мной в школе, когда я пытался дать сдачи обидчику, замахиваясь на него. Однако, как выяснялось в тот же миг, ударов от меня ждать не приходилось. Это было неестественным. Прикоснуться кулаком к чужой щеке, к холодной проблемной подростковой коже, да еще с размаху? Нет, лучше уж пусть болтают. И бьют.

      Самоубийство отпадало. Отдушиной стал только «талант», который, по мнению некоторых преподавателей вуза, не пропьешь. Книг своей бывшей я посвящать не хотел, поэтому иногда придумывал лишь похабные стишки. Я писал их на обрывках квитанций, счетов и форзаце позапрошлогоднего ежедневника, который не был заполнен и наполовину. Почему-то я не хотел выделять Ритке полноценные чистые страницы и умещал всю свою ненависть к ней на бумаге, не предназначавшейся для высокого слога. Я сжег все эти обрывки два года назад, предварительно перечитав и усмехаясь – не сомнительному таланту, а ушедшей злости.

      Сразу после развода, я выбросил из дома все, что она не смогла увезти с собой: огромный шкаф (он пережил пять

1

Клайв и Вернон – герои романа «Амстердам» Иэна Макьюэна.