Гонец московский. Владислав Русанов

Нютку, Никита взметнулся вверх в высоком прыжке.

      Толпа ахнула.

      Может, со стороны это выглядело удивительно, но, обучаясь у Горазда, парень выкидывал и не такие коленца.

      Он успел заметить ошарашенное лицо молодого воина. Губы еще улыбались, радуясь незатейливой шутке. Неотесанную деревенщину проучил. Ну не весело ли? Зато глаза уже округлились.

      Закручиваясь, подобно молодому, только нарождающемуся смерчу, Никита от души приложил всаднику посохом поперек лопаток.

      Дружинника будто вынесло из седла. Он кувыркнулся через конскую шею головой вниз, прямо в жидкую грязь, размешанную лаптями да сапогами москвичей и приезжих гостей.

      Уже приземляясь, Никита не удержался и легонько наподдал гнедому коню по крупу. Чуть повыше репицы.

      Скакун заржал, присел на задние ноги и с места рванулся вскачь, отбивая копытами по сторонам. Видно, здорово обиделся за непотребное обращение.

      Зеваки, разинувшие рты вокруг, расступились, не желая попасть под удар.

      Парень хотел броситься следом за конем, но поскользнулся – подвела привычка бегать по траве или палой листве. Рыночная грязь оказалась куда как коварнее.

      – Куда?! – преградил путь дюжий ремесленник. Он раскинул в стороны руки-грабли, будто бы намереваясь схватить беглеца.

      Никита мог бы сбить его с ног одним ударом, но гнев и обида уже отступили, а ударить беззащитного человека, вся вина которого заключалась в желании поймать нарушителя порядка, он не смог. Взмахнул посохом, в надежде, что кто-то из ротозеев отпрянет.

      – Стой! – послышалось позади.

      – Сдавайся, тать!

      Первый голос грубый, словно охрипший от беспрестанного крика. Второй – юношеский, звонкий.

      – Держи! Держи вора! – уже надсаживался кто-то в задних рядах. Какие слухи начнут гулять по Москве завтра, и думать не хотелось.

      Очень хотелось, чтобы Нютку не задавили в толпе. И чтобы не пришлось никого убивать.

      Может, лучше сдаться? Повинную голову, как говорится, меч не сечет.

      Развернувшись, парень увидел еще двоих всадников, подъезжавших с боков. Явно намеревались зажать наглеца «в клещи». Один – мальчишка, не старше самого Никиты, но горя и беды не нюхавший, а потому сохранивший детское восторженное выражение на лице. Второй – седобородый. Черные глаза пронзительно сверкали из-под мохнатых бровей. На щеке – шрам. Не такой причудливый, как у Горазда. Просто белесая полоска, выделяющаяся на загорелой коже.

      Юноша замахнулся копьем.

      К его чести, он попытался достать Никиту тупым концом оскепища[33]. Очевидно, несмотря на все случившееся, не воспринимал посох как оружие, а потому не хотел бить острием безоружного.

      Двигался он медленно.

      Нет, может, чтобы мастерового или купца с дороги прогнать, этого удара хватило бы. Но не обученного бойца, которого день и ночь гонял наставник, не знающий, что такое снисхождение к детским жалобам на потянутые связки и боль в натруженных мышцах.

      Никита отвел древко копья полукруговым движением посоха.

      Краем глаза заметил, что седобородый не собирается его атаковать, а, опершись кулаком о переднюю

33

Оскепище – копейное древко.