Сочинения. Борис Савинков

с Ваней в Георгиевском переулке. Ваня еще не продал пролетки. Он извозчик. Я втайне надеюсь, что он увезет меня.

      Я иду на Тверскую. Я хочу затеряться в толпе, утонуть в уличном море.

      Но опять впереди та же фигура: руки сложены на спине, ноги путаются в полах пальто. И опять рядом черный еврей в цилиндре. Я заметил: он не спускал с меня глаз.

      Я свернул в переулок. Вани там нет. Я дошел до конца и повернул круто обратно. Чьи-то глаза гвоздями впились в меня. Кто-то зоркий следит, кто-то юркий не отстает ни на шаг.

      Я опять на Тверской. Я помню: там за углом пассаж, двери на переулок. Я вбегаю. Я прячусь в воротах. Прижался спиной к стене и застыл. Длятся минуты – часы. Я знаю: тут же рядом черный еврей. Он караулит. Он ждет. Он кошка, – я мышь. До дверей четыре шага. Я ставлю браунинг на «огонь», меряю расстояние глазами. И вдруг, – одним прыжком в переулке. Ваня медленно едет навстречу. Я бросаюсь к нему.

      – Ваня, гони!

      Стучат колеса по мостовой, на поворотах трещат рессоры. Мы сворачиваем за угол. Ваня хлещет свою лошаденку. Я оборачиваюсь назад: пустой переулок коленом. Нет никого. Мы ушли.

      Итак, нет колебаний: за нами следят. Но я не теряю надежды. А если это только случайное наблюдение? Если они не знают, кто мы? Если мы успеем закончить дело? Если сумеем убить?

      Но я вспоминаю: Федор. Что с ним? Не арестован ли он?

      13 мая

      Федор ждет меня на Софийке в ресторане «Медведь». Я должен увидеть его.

      Если он окружен, – дело погибло. Если ему удалось уйти, – мы дотянем до завтра и завтра же победим.

      Я за трактирным столом, у окна. Мне видна улица, виден городовой в намокшем плаще, извозчик с поднятым верхом, зонтики редких прохожих. Дождь барабанит по стеклам, уныло струится с крыт. Серо и скучно.

      Входит Федор. Звякают шпоры, он здоровается со мной. А на улице, под дождем, вырастают знакомые мне фигуры. Двое, спрятав мокрые лица в воротники, караулят подъезд. С городовым на углу, начеку еще двое. Один из них вчерашний хромой. Я ищу глазами еврея. Вот, конечно, и он, – под резным навесом ворот.

      Я говорю:

      – Федор, за нами следят.

      – Чего ты?

      – Следят.

      – Не может этого быть. Я беру его за рукав.

      – Ну-ка, взгляни.

      Он пристально смотрит в окно. Потом говорит:

      – Глянь-ка, вон этот хромой, ишь пес, как вымок… Да-а… Дела…

      Чего делать-то, Жорж?

      Дом оцеплен полицией. Нам едва ли уйти. Нас схватят на улице.

      – Федор, револьвер готов?

      – Револьвер? Восемь патронов.

      – Ну, брат, идем.

      Мы спускаемся с лестницы. Ливрейный швейцар почтительно распахнул перед нами дверь. В кармане пальто револьвер, рука на курке. На десять шагов мы без промаха бьем в туза.

      Мы идем плечо о плечо. Звеня, волочится сабля. Я знаю: Федор решился. Я решился давно.

      Вдруг Федор локтем толкает меня. Он шепчет скороговоркой:

      – Гляди, Жорж, гляди. На углу одинокий лихач.

      – Барин, вот резвая… Барин…

      – Пять целковых на чай. Шевели. Призовой рысак мчится крупной рысью.

      Нам