Сочинения. Борис Савинков

ты, Жоржик, милый. Я верю.

      Я повторяю:

      – Уйди.

      – Жорж, что с тобою?

      Ах, ничего. И оставь меня ради Бога.

      Она опять прячется в угол, снова кутается в платок. Я не люблю этих женских платков. Я молчу. Тикают на камине часы. Я боюсь: я жду жалоб и слез.

      – Жоржик.

      – Что, Эрна?

      – Нет. Ничего.

      Ну так прощай. Я устал.

      В дверях она шепчет грустно:

      – Милый, прощай.

      Ее плечи опущены. Губы дрожат.

      Мне ее жаль.

      8 мая

      Говорят, где нет закона, нет и преступления. В чем же мое преступление, если я целую Елену? В чем вина, если я не хочу больше Эрны. Я спрашиваю себя. Я не нахожу ответа.

      Если бы у меня был закон, я бы не убивал, я, вероятно, не целовал бы Эрну, не искал бы Елену. Но в чем мой закон?

      Говорят еще, – нужно любить человека. А если нет в сердце любви?

      Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти. К чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: «Я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть». Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть – не закон.

      9 мая

      Федор продал на Конной свой выезд. Он уже офицер, драгунский корнет.

      Звякают шпоры, звенит сабля по мостовой. В форме он выше ростом и походка у него увереннее и тверже.

      Мы сидим с ним в Сокольниках, на пыльном кругу. Поют в оркестре смычки.

      Мелькают мундиры военных, белые туалеты дам. Солдаты отдают Федору честь.

      Он говорит:

      – Слышь, как по-твоему, сколько плочено вот за этот костюм?

      Он тычет в нарядную даму за соседним столом. Я пожимаю плечами.

      – Не знаю. Рублей, вероятно, двести.

      – Двести?

      – Ну да. Молчание.

      – Слышь.

      – Что?

      – А я вот работал, – целковый в день получал.

      – Ну?

      – Ну, ничего.

      Вспыхивают электрические огни. Низко над нами сияет матовый шар. На белой скатерти синие тени.

      – Слышь.

      – Что, Федор?

      – А что ты думаешь, если, к примеру, этих?

      – Что этих?

      – Ну, бомбой.

      – Зачем?

      – Чтобы знали.

      – Что знали?

      – Что рабочие люди как мухи мрут.

      Федор, это ведь анархизм.

      Он переспрашивает:

      – Чего?

      – Анархизм это, Федор.

      – Анархизм?.. Экое слово… Вот за этот костюм плочено двести рублей, а дети копеечку просят. Это как?

      Мне странно видеть его серебряные погоны, белый китель, белый околыш.

      Мне странно слышать эти слова.

      Я говорю:

      – Чего ты сердишься, Федор?

      – Эх, нету правды на свете. Мы день-деньской на заводе, матери воют, сестры по улицам шляются… А эти… двести рублей. Эх… Бомбой бы их всех, безусловно.

      Тонут во мраке кусты, жутко чернеет лес. Федор облокотился о стол и молчит. В его глазах злоба.

      – Бомбой бы их всех, безусловно.

      10 мая

      Осталось всего три дня. Через три дня генерал-губернатор